Сомерсет Моэм - Александр Ливергант

Радоваться Моэму было особенно нечему, а меж тем его «браку» с Хэкстоном ничего не угрожает, они по-прежнему неразлучны, их отношения неровны, но пылки, они часто ссорятся, но быстро мирятся, они по-прежнему живут и путешествуют вместе. А вот отношения деловые под угрозой: свои секретарские обязанности вечно пьяный Хэкстон выполняет из рук вон плохо. А поскольку, как известно, свято место пусто не бывает, на моэмовском горизонте появляется Хэкстон «номер два» — Алан Фрэнк Серл.

С Аланом Серлом Моэм встретился летом 1938 года, когда в очередной раз приехал в Лондон и задумал написать вторую «Лизу из Ламбета». Правда, теперь писатель черпал «трущобный материал» не в Ламбете, а в другом бедном лондонском квартале — Бермондси, где и встретился со страдающим псориазом 24-летним сыном местного портного, тихим, улыбчивым, симпатичным молодым человеком с правильными, мелкими чертами лица и курчавой шевелюрой. Несмотря на юный возраст, Алан уже состоял в гомосексуальной связи с маститым литератором, театралом, интеллектуалом-блумсберийцем, автором известных художественных биографий Литтоном Стрэчи, который, к слову, Моэма как писателя ценил не слишком высоко, говорил про него: «Второй класс, отделение первое»; Моэм в долгу не остался, это таких, как Стрэчи, он называл «спесью культуры».

У Стрэчи Моэм молодого Серла и «одолжил»; предполагал, что ненадолго, а оказалось — на много лет. Узнав, что Серл работает в благотворительной организации по оказанию помощи вышедшим на свободу заключенным, Моэм поинтересовался, собирается ли он заниматься этим всю жизнь. Когда же выяснилось, что молодой человек больше всего на свете хочет путешествовать, Моэм тут же, невзирая на протесты родителей Серла, увез его с собой сначала во Францию, а оттуда в сентябре 1938 года в Швейцарию, куда отправился «омолодиться» в клинике модного в то время изобретателя клеточной терапии Пауля Ниханса. На обратном пути из Женевы в Париж Моэм и Серл попали в автомобильную аварию, и у Алана появился хороший шанс продемонстрировать своему сожителю и благодетелю «сыновнюю» заботу: в парижской больнице он две недели трогательно за Моэмом ухаживал, чем к себе писателя, ясное дело, очень расположил.

Как и Хэкстону, Серлу были свойственны авантюризм и азарт, но, в отличие от Джералда, он был не агрессивен и не навязчив и, главное, покорен: Моэма и тогда, и много лет спустя он слушался беспрекословно, ни в чем ему не перечил. Решение Моэм принял, как всегда, разумное, взвешенное: чтобы «не дразнить зверя», он не стал раньше времени приглашать Серла в «Мавританку»: встреча Хэкстона и Серла не сулила последнему ничего хорошего. С 1929 по 1945 год Серл был «заочным», лондонским секретарем Моэма, выполнял роль «дублера» Хэкстона, своего рода «запасного игрока», с конца же войны, после смерти Джералда, стал секретарем «полноценным» и прожил с Моэмом на «Вилле Мореск» до конца его дней.

Серл и в самом деле оказался сушей находкой. Преданность, исполнительность, надежность, добросовестность в сочетании с отличным, покладистым нравом, мягкостью, вежливостью, обходительностью да еще отменным чувством юмора встретишь не часто. Серл неустанно перепечатывал на машинке рукописи Моэма, разбирал поступавшие к нему бесконечным потоком (особенно в дни юбилеев) письма и телеграммы, проверял и оплачивал счета (не обсчитывая при этом, в отличие от Хэкстона, хозяина). А также заказывал билеты на поезда и пароходы, осуществлял постоянный и кропотливый надзор за садом и виллой — одним словом, был совершенно незаменим, стоял, точно образцовая жена, между Моэмом и жизнью. И при этом вынужден был терпеть с каждым годом ухудшавшийся нрав хозяина, который в старости нередко впадал в бешенство, оскорблял своего покорного и незлобивого секретаря, мог — бывало и такое — даже дать волю рукам. Беззаветное служение Серла оплачивалось Моэмом более чем скромно. Тем не менее, когда однажды Серл обратился к хозяину с просьбой об отпуске, тот искренне удивился: «Отпуск?! Да ваша жизнь и без того сплошной отпуск, вам не кажется?» Верному и преданному Серлу, особенно в последние годы жизни Моэма, когда к его дурному нраву прибавились физическая немощь, приступы паранойи и почти полная потеря памяти, так не казалось.

Справедливости ради, скажем: жалованье Моэм действительно платил Серлу весьма незначительное, отпуска не давал, да что там отпуск, в последние годы жизни не позволял от себя отойти ни на минуту, — но доброе к себе отношение помнил. «Я хочу, — не раз повторял писатель, — чтобы после моей смерти он ни в чем не нуждался, ведь он, что ни говори, пожертвовал мне лучшие годы своей жизни». И словами Моэм не ограничился: в завещании преданный Серл забыт не был.

Не будем, однако, рисовать Серла только белой краской, а Хэкстона — черной. Хэкстон был, при всех своих многочисленных минусах, человеком не только азартным и авантюрным, но и исключительно обаятельным, разносторонне одаренным. Он легко, как уже говорилось, сходился с людьми. Он был человеком живого ума, превосходно знал французский (которым Серл, проживший десятилетия во Франции, так и не овладел). Он отлично играл в бридж (а Серл не мог отличить червей от бубен), был на все руки мастер — и в прямом и в переносном смысле; однажды он даже спас Моэма от верной смерти… И, главное, для Моэма он значил много больше, чем Серл: когда Хэкстон умер, Моэм долгое время был совершенно безутешен. Что же до Серла, то он при всей своей покладистости, преданности и даже жертвенности про себя «любимого» не забывал никогда и, преследуя собственные, нередко корыстные интересы, методично расшатывал отношения между состарившимся Моэмом и его дочерью.

Мы так много места и внимания уделили дому «Мома», его архитектуре, расположению и обстановке комнат, его гостям и домочадцам, «правилам общежития», что пришло время сказать несколько слов и о самом хозяине. О «Старикане» (Old Party), как, с легкой руки Джералда Хэкстона, звали Моэма задолго до того, как он состарился, его друзья и знакомые.

Глава 13 «СТАРИКАН», СОТКАННЫЙ ИЗ ПРОТИВОРЕЧИЙ

Кое-что нам о Моэме-человеке из предыдущих глав уже известно. А кое-что — для полноты картины — следовало бы добавить. Моэм — джентльмен до мозга костей, он превосходно воспитан, отлично держится, пунктуален, не бросается ни деньгами, ни друзьями. Любит мать — и всю жизнь ощущает горечь утраты; любит работать; работает исключительно по утрам. Любит деньги, бридж, крепкие сигареты, Францию, ледяной сухой мартини, живопись (в которой знает толк). А также — послеобеденный сон, детективы, Севилью, Хусепе Риберу, путешествия, своего племянника Робина Моэма и — особенно — Джералда Хэкстона. Когда его друг, многолетний сожитель, литературный секретарь, постоянный спутник и антипод в 1944 году умер, Моэм горько рыдал, лежа на диване лицом вниз, и всем говорил, какое тяжкое горе его постигло. «Ведь с ним, — объяснял он Робину Моэму, — связаны лучшие годы моей жизни, годы наших странствий по свету. Да и то, что я написал за последние двадцать лет, имеет к нему самое непосредственное отношение — в конце концов, он же перепечатывал мои рукописи». Вместе с тем Моэм совершенно равнодушен к родственникам, не расположен «рыться в хронологической пыли»: «По-моему, нам не следует распространяться о том, что наш род происходит от этих Эдуардов. Король Эдуард II, как известно, был извращенцем, и мне бы не хотелось, чтобы из-за него страдала моя безупречная репутация». И терпеть не может церковь: «Не могу заставить себя верить в Бога, у которого нет ни чувства юмора, ни здравого смысла». На дух не переносит фотографий — своих собственных в первую очередь, безделья, нерадивых гостей и свою экс-супругу Сайри Барнардо — впрочем, когда приставки «экс» не было, он относился к ней ничуть не лучше. Он осторожен, очень расчетлив, умеет, в отличие от большинства творческих личностей, считать деньги, и при этом азартен — и не только в картах. Решения он принимает порой довольно неожиданные: мы помним, как он бросил, недоучившись, Кингз-скул, поступил в медицинскую школу при больнице Святого Фомы, потом оставил медицину, чтобы жить литературным трудом… И решения эти, что случается далеко не часто, воплощает в жизнь, доводит задуманное до конца, действует последовательно, продуманно. В его решениях, вроде бы на первый взгляд абсурдных (хочет писать книги, сам же вместо этого «почему-то» идет учиться на врача), прослеживается своя логика. Это свидетельство того, что в личности Моэма много парадоксального, противоречивого, казалось бы, несочетаемого.