волчья жизнь, волчь законы... - Александр Беляев

От Площади в разные стороны отходило целых восемь улиц – Галицкая, Сербская, Русская, Ставропигийская, Друкарская, Краковская, Шевськая и Катедральная площадь. Это было необычайным явлением в практике мирового градостроительства. Обычно от площадей отходит две-три-четыре улицы, а здесь было целых восемь. На каждой из этих улиц стояли дома, построенные ещё в XIX и XVIII столетиях. Русская улица упиралась в Подвальную улицу, где на углу возвышалась красивая Успенская церковь с высокой, пятиярусной, колокольней и каплицей Трёх святителей. Трамвайные линии Подвальной улицы тянулись мимо Городского Арсенала – памятника средневековой архитектуры. Сейчас там располагался оружейный музей. Сергей мысленно сейчас ходил по его коридорам, устеленным мягкими зелёными коврами, глядел на почерневшие кольчуги, блестящие алебарды, мечи, изогнутые сабли с позолоченными эфесами. Трогал ругами толстые чугунные пушки, тяжёлые, изъеденные временем ядра, любовался кремниевыми ружьями и пистолетами…

Если пойти в другую сторону, мимо Кафедрального Собора, с турецкими ядрами на стенах, узкой улочкой, мимо каплицы Боимов со скульптурой на куполе, изображавшей скорбно сидящего с терновым венком на голове Иисуса в Гефсиманском саду, на улицу Театральную, а потом через площадь Ивана Подковы, мимо Костёла иезуитов, можно было выйти на Проспект Свободы.

Это был самый широкий и красивый Проспект во Львове. Раньше, при коммунистах, Проспект, как и положено, в Советском Союзе, был назван именем Ленина. В 1991 году он был переименован.

Проспект начинался от площади с внушительным памятником Адаму Мицкевичу, красивыми фонтанами с серебрящейся водой, и заканчивался, упираясь в центральный фасад Оперного театра. Проспект Свободы был необычайно зелёным, с высокими густолиственными деревьями, отбрасывавшим прохладную тень, с резными лавочками. Здесь, недалеко от памятника Тараса Шевченко, постоянно собирались украинские националисты, торговали своей литературой, значками, флагами, ругали коммунистов, Сталина, евреев, Россию, Польшу, Австро-Венгрию... Здесь проходили оживлённейшие идейно-политические споры о месте Украины в современном мире… Дальше на лавочках, в прохладной голубой тени, равнодушные к этим спорам, сидели любители шахмат, шашек, домино, играли на деньги, разбирали знаменитые партии и обсуждали, как следовало сыграть Карпову в матче с Каспаровым…

Сергей мысленно сидел на этих лавочках, любуясь Оперным Театром, скульптурами над центральным его входом. За театром влево круто поднималась вверх, к цирку, к костёлу Святой Елизаветы, Городецкая улица. Самая длинная улица города, то же отмеченная в Атласе автомобильных дорог.

Дробышев вдруг задумался. Так, где ж его Родина? Новомещанская земля, на которой он родился? Тихий уездный городишко Вельяминовск, с зелёными улицами, густыми садами, окружённый полями сахарной свеклы и пшеницы, подпираемый с востока рекой Усманкой? Или милый сердцу, яркий, шумный, сказочно красивый, миллионный Львов, где прошли его детство и юность? Где это всё, в другом, далёком мире? Мире, свободном от сапог и казарм, приказов и нарядов… Он отрезан от этого чудного мира серыми стенами больничной палаты, высоким забором дивизии, где ему торчать и чахнуть здесь ещё полтора года.

За свои неполных девятнадцать лет он видел много городов…

Но краше, милее, роднее Львова… больше не было ничего.

Он мучился и сильно тосковал по этому, как теперь ему казалось лучшему городу на земле…

Глава 35

Жизнь в палате стала веселее с появлением нового человека.

Валентин Погорельский по сроку службы прослужил год. Но из этого года в части он находился не более двух месяцев. Не смотря на этого, был он живой легендой, и слава о нем летела по всей дивизии, обрастая все новыми подробностями и деталями.

Призванный со Львова, Валентин после «карантина» по распределению попал в роту охраны. Когда его во вторую ночь подняли «деды» (в первую «молодых» обычно не трогали, давая время освоиться) и хотели вместе с другими «шнэксами» «построить», Погорельский сделал то, что очень редко происходит в армейских подразделениях: он нагло и грубо наплевал на все сложившиеся неписанные солдатские традиции.

Старослужащий сержант Якушев шёл вдоль строя и через одного «пробивал фанеры» новобранцам. Дело происходило так…

– Грудь к осмотру!

– Фанера трехслойная, грудь бронебойная, образца, 1975 года выпуска, к осмотру готова! – сухо, по-военному четко отвечал «молодой».

Сержант наносил удар в грудь.

«Молодой», сгибаясь под тяжестью удара, хватал ртом воздух, отвечал:

– Отдачи нет, откат нормальный, гильза упала в ящик!

И сержант шёл дальше.

Очередь дошла до Погорельского.

– Грудь к осмотру!

Насмешливо глядя в глаза сержанту, Валентин нагло спросил:

– Слышь, дядя, а не пошёл бы ты на х…?

Десятка два изумленных глаз «молодых» уставились на Погорельского. С коек поднялись заинтересованные «деды».

Якушев выкинул кулак вперед, метя в лицо.

Уклонившись от вполне ожидаемого удара, Валентин с подшагом вперед сбил сержанта с ног встречным в подбородок. Это был коварный удар. Валентин оттачивал его в течение шести лет. Не давая опомниться, Погорельский носком сапога дважды с силой двинул в колено сержанту.

Погорельский знал, что теперь сержант Якушев ему не страшен. От таких ударов он еще недели полторы будет хромать, ковыляя на ужин позади всей роты.

Валентин схватил табуретку, швырнул в одного из «дедов».

Произошло секундное замешательство.

Пока остальные «старики» изумленно глядели, как их товарищ с разбитым лбом и струйкой крови поднимался с пола, Погорельский времени зря не терял. Он успел выхватить из кармана шило, острый конец которого был заботливо обернут газетой, стянутой суровой ниткой. Один миг – и газета отлетела в сторону, обнажив металлическое жало.

Валентин сделал несколько шагов назад, подцепил свободной рукой табурет. Заняв оборону в углу бытовки, с широко расставленными ногами, дерзко глядя на «дедов», заявил:

– Короче, так… Я вам не бык – хрен запряжете. Любого «шнэкса» гноите, но – не меня. Я ссал с высокой колокольни на все ваши армейские постановы! Признаю только воровские понятия. А по ним нет ни «дедов», ни «шнэксов». Есть быки, лохи, чмыри… Еще – вафлы и пидоры… И – нормальные, реальные пацаны. Я – пацан! Кто сомневается – вперед! Проломлю башку или ливер нанижу на шампур… Я все сказал!

Такого отпора от «шнэкса» никто не ожидал.

«Дедушки» потоптались вокруг в нерешительности: в «молодом» было 185 сантиметров роста, а вкупе с чуть ли не метровыми плечами смотрелся он на все сто девяносто. Такой точно череп раскроит запросто. Нарываться ливером на «шампур» тоже не хотелось…

Положение спас Якушев. С трудом поднявшись на ноги, он, морщась от боли, закричал на сослуживцев:

– Хули вы стоите? Бараны тупорылые! Табуретки! Табуретки хватайте! И разом по команде! В черепок ему! В бестолковку! И по ногам!

Валентина окружили полукольцом.

– Огонь!

Двенадцать деревянных летательных снарядов полетели в Погорельского. Как Валентин не закрывался, два достали по ногам, третий угодил в локоть. Еще один выбил из осушенной руки шило.

– Мочи его! – раздался крик.

И «старики» дружно кинулись на одного. Кого-то Погорельский успел знатно встретить пинком в промежность: нападавший скорчился на полу в позе эмбриона и жалобно подвывал. Остальные свалили бунтовщика на пол и с наслаждением трамбовали сапогами (но не по физиономии: учить следует без видимых следов).

Отступили потные, рагоряченные.

– Это только аванс, – пообещал Якушев. – За мои колени, падла, и разбитую голову Славки ответишь отдельно.

Валентин на полу харкал кровью.

«Деды» оставили его одного и ушли на «военный совет».

– Я предлагаю его опустить, – больше всех в туалете кричал Якушев. – Ночью будет спать, членом по губам ему провести два раза, и всю его блатоту… моментально, как рукой снимет.

– Нет, так нельзя. Это голимый беспредел, – возражал рядовой Кустов. – За него спросить могут.

– Что ж нам теперь на какого-то сраного шнэкса управы не найти?

– Ну и хули, что он такой здоровый? Нас тут сорок человек дедов. Загасим всем призывом.

– Пацаны, его зачмырить обязательно надо. Чтоб другим шнэксам неповадно было.

Предложения сыпались одно за другим.

Но тут распахнулась дверь, и в туалет вошёл Погорельский. С разбитым лицом, расхристанный, в нижнем белье с пятнами крови, он, грубо сдвинув плечом стоявшего на пути сержанта Якушева, спокойно прошёл через толпу – остальные «деды» невольно расступились, пропуская его к умывальникам.

Умывшись, Валентин повернулся к «дедам», строго сказал: