Грани миров - Галина Тер-Микаэлян

Однако лишь после того, как сменилось еще 143 поколения, Высший Совет Разума осознал важность всех получаемых им сообщений. Внезапно 294-ое поколение получило распоряжение передать шифр наследственного кода разумных Материков тем Носителям, которые именовали себя «коренными обитателями Планеты». Нашим же предкам было приказано покинуть их белковые системы и заняться освоением открытых поверхностных слоев Планеты. Они обсудили этот приказ и решили ему не подчиняться. Обитателями разумных Материков и их сателлитов был образован Независимый Совет Разума.

За время противостояния сменилось 50 поколений. За это время так называемые «коренные обитатели Планеты» неоднократно пытались изгнать наших предков из их белковых систем, подвергали обструкции, угрожали проникнуть в разумные Материки силой или вообще прервать их жизнедеятельность. И не только угрожали — такие попытки реально предпринимались, но наши предки сумели им противостоять и защитить свои обиталища.

Ныне мы, 343-е поколение Носителей, начавших освоение разумных Материков, заставили Высший Совет официально признать наш Независимый Совет Разума. Было заключено соглашение, согласно которому мы и наши предки имеем право спокойно обитать в наших системах и вступать в контакт с внепланетными Носителями Разума.

В этом нашем первом послании мы обращаемся ко всем Носителям, которые, даже рискуя жизнью в открытом космосе, не пожелали лететь к Планете, чтобы стать рабами ее «коренных обитателей». Мы предлагаем вам: летите к нам.

Пространства Планеты необъятны, пусть «коренные обитатели» остаются в своих белковых системах — согласно соглашению нам, представителям Независимого Разума, принадлежит мир разумных Материков и их сателлитов. Мы примем вас в этом мире на равных. Вы познаете Разум иной цивилизации — разве не об этом когда-то мечтали наши общие предки на далекой планете, уничтоженной галактическим взрывом?

Глава двенадцатая

Как важно всегда соблюдать технику безопасности

Петру Эрнестовичу пришлось задержаться в Москве еще на неделю. Ему удалось попасть на прием в ЦК, и там выслушали его аргументы сочувственно, обещав учесть изложенные в докладной записке факты. И хотя толком ничего так и не определилось, но во время последней встречи с Зинаидой Виссарионовной Ермольевой накануне его отъезда, она сказала ему, словно невзначай:

— Думаю, на данном этапе вы преуспели, но, — ее тонкий палец взлетел кверху, — следует учесть, что есть тенденция передать все направления, в какой-то мере связанные с космосом, в Москву. Лично я считаю, что нельзя разом перечеркнуть и отбросить все достижения ленинградской научной школы, но есть люди — кстати, далекие от науки, — которые со мной не согласны. Поэтому будьте готовы, что к деятельности вашего института будут внимательно присматриваться. Как, кстати, у вас с выпуском аспирантов?

Петр Эрнестович смутился:

— Выпускаем, хотя, конечно, не всегда укладываемся в срок — редко, когда хватает трех лет.

— Старайтесь укладываться, мой вам совет. Особенно по перспективным направлениям. Конечно, я понимаю, что три года — мало для серьезной работы, но что поделаешь! Постарайтесь укладываться.

— В любом случае, мы вам глубоко благодарны, Зинаида Виссарионовна, — сдержанно ответил Муромцев. — Я понимаю, какую стену вам пришлось пробить в ЦК на самом высоком уровне. Без вашей поддержки, без вашего авторитета…

Она улыбнулась и подняла руку:

— Я повторяю: всегда с большим уважением относилась к ленинградской научной школе. А в ЦК… что ж, там в первую очередь должны думать об успехах советской науки, как единого целого.

— А не о пользе дела и справедливости, — не удержался Петр Эрнестович.

Вокруг глаз легендарной женщины-академика пролегли лучики улыбки.

— Когда говорят о справедливости или несправедливости, дорогой Петр Эрнестович, я всегда привожу в пример себя и своих коллег. Вам известно, наверное, что идея получения плесени с антимикробной активностью родилась у нас в средине двадцатых. Мы долгие годы целенаправленно работали с плесенью, пока получили наш Penicillium crustosum. Флеминг же был крайне неряшливым человеком и случайно натолкнулся на грибок, когда разбирал гору немытой лабораторной посуды. Он, кстати, сначала даже не придал значения всей важности своего открытия. Тем не менее, официально именно его считают первооткрывателем пенициллина — даже в нашем родном отечестве. Ни я, ни мои коллеги не в претензии — так распорядилась жизнь. Ну, и Трофим Денисович тут сыграл свою негативную роль, конечно.

— Теперь все должно измениться, — горячо возразил Муромцев. — Говорят, дни Лысенко, как директора института генетики, сочтены. Всем известно, что именно он тормозил ваше избрание в действительные члены Академии.

— Ну… посмотрим. Главное, что у нас уже начали появляться толковые генетики, и ленинградская школа в этом — одна из лидеров. Надеюсь, мы наверстаем то, что было упущено за тридцать лет.

Муромцев возвращался в Ленинград под сильным впечатлением, оставшемся от этой беседы. Поезд прибыл на Московский вокзал в половине девятого утра. Петр Эрнестович, не заходя домой, поехал в институт и после двухчасового совещания у директора по внутреннему телефону позвонил брату.

— А, Петя, ты давно приехал? — рассеяно спросил Сергей.

— Утром. Дома все здоровы? Я звонил с вокзала, но никто не ответил. Разве Злата сегодня дежурит?

— Ага, она с кем-то поменялась. А Ада госэкзамены у студентов принимает. Петька, у тебя на данный момент дел под завязку? — вопрос был чисто риторический — понятно, что за десять дней отсутствия у заместителя директора дел должно было накопиться достаточно.

Подойдя к кабинету брата и приоткрыв дверь, Сергей услышал, как Петр Эрнестович говорит по телефону:

— …когда скажете, Сурен Вартанович. В четыре? Хорошо, буду ровно в четыре, — он положил трубку и повернулся. — Привет, Сережка. Садись в кресло и докладывай, а я пока разберусь кое с какими бумагами. Сходишь со мной пообедать через полчасика? А я сейчас с Суреном Вартановичем говорил — десять дней полежал в больнице, потом разругался с лечащим врачом и велел везти себя домой. Вот чудит старик!

— Из-за чего вдруг он разругался? — спросил Сергей, садясь и закладывая ногу за ногу.

— Поеду к нему часа в четыре, обо всем сразу и расспрошу. А ты чего такой скучный? Моя помощь не требуется?

— Я озадачен, Петя — сил нет. Представь себе на минуту corynebacterium diphtheriae. А потом взгляни на эти фотографии.

— Представил, — Петр Эрнестович, завязывая папку, покосился на два снимка, которые брат вытащил из кармана. — Да, это она — дифтерийная палочка. По Граму положительна, я вижу. И три биовара хорошо видны, вот они — gravis, mitis и intermidius. Расположение бактерий напоминает иероглифы и даже, я бы сказал, очень сильно напоминает — никогда не видел такой упорядоченности. Биохимию уже проверял?

— При посеве на среду с теллуритом восстанавливает теллур. Ферментирует глюкозу, мальтозу и крахмал.

— Ну, собственно, так истинной corynebacterium diphtheriae и положено.

— Она ферментирует также сахарозу и лактозу, разлагает цистин и гидролизует мочевину, а это corynebacterium diphtheriae совсем не положено.

Старший брат усомнился:

— Ты мог ошибиться.

— Ничуть. А ты знаешь, где я ее обнаружил? В фиксированных мазках человеческой крови.

— Не говори ерунды, Сергей, палочка Лёффлера не вызывает бактериемию, и в крови ее обнаружить нельзя — это тебе не тиф и не чума.

— А то я не знаю! — огрызнулся тот. — Еще прочти мне лекцию о том, что дифтерийная палочка вегетатирует на слизистых, а в кровь поступает лишь экзотоксин при токсических формах.

— Не обижайся, но факт остается фактом — в случае дифтерии основное диагностическое значение действительно имеет исследование мазков со слизистой больного.

— Больных нет, в том-то все и дело, — объяснил Сергей, — есть здоровые люди, кровь которых кишит этими бактериями.

— В отдельных случаях — после нагрузок, например, или переохлаждения — у здоровых людей в крови можно обнаружить клостридии. Но никак не коринебактерии. Ты определил токсикогенность in vivo?

— Я ввел подкожно по 1.0 мл культуры двум морским свинкам. Потом подумал — чем черт не шутит, ты сам сейчас сказал, что эти бактерии ведут себя, как клостридии. Короче, я ввел культуру внутрибрюшинно еще четырем белым мышам.

— Зачем? — поморщился Петр Эрнестович. — Мыши в любом случае не чувствительны к corynebacterium diphtheriae.

— Зато через день в крови двух из них буквально кишели эти бактерии. То же самое и у одной из морских свинок. Прошло уже пять дней, но все они веселы, жуют свой корм, и никто из них даже не думает болеть.

— А по какой причине не возникла бактериемия у второй свинки и других двух мышей?