Дети Империи - Олег Измеров

Они подошли к одному из подъездов Дома Стахановцев. Темно-коричневые двустворчатые дубовые двери с квадратными пирамидками филенок, с массивным литьем бронзовых ручек, заключенные в обрамление красного гранита вели в какой-то иной, незнакомый Виктору мир. Легкие снежинки тихо кружили под ярким светом молочного шара над входом и садились на шубу Нинон.

— А давайте ко мне, — сказала она. — Там и дорасскажу.

— Ну, не знаю… Как-то неудобно, мы ведь практически незнакомы.

— Да бросьте, — отпарировала Нинон. — Вы всегда такой робкий?

— Просто как-то неудобно в гости с пустыми руками.

— Мы же современные люди. К чему такие условности?

В памяти всплыло: "Виктор, вы не представляете, какие там квартиры шикарные…"

— А ведь верно. Человек не сегодня-завтра в космос шагнет. Почему бы нет?

— Добрый вечер, Василиса Степановна!

— Нина Игнатьевна, добрый вечер! — в коридоре дежурная консъержка подала Нинон ключи, и они прошли к решетчатым дверям лифта с кабинкой, облицованной деревом. Почему-то все это напомнило Виктору фильмы про старый Чикаго, и он ожидал увидеть в кабинке еще и лифтершу, но лифт оказался автоматическим и Нинон нажала большую черную кнопку четвертого этажа. Лифт начал спокойное восхождение в центре лестничной клетки, окрашенной в золотистый цвет.

На четвертом этаже на площадку выходило две двустворчатые двери. Нинон открыла левую и щелкнула выключателем. На потолке засиял круглый светильник с хрустальными подвесками. Вопреки ожиданиям, внутри он не увидел какой-то ну уж очень потрясающей роскоши, хотя все было комфортным и каким-то стильным. Из прихожей, размером чуть поменьше спальни в хрущевке вели три двери, по одной в каждой стене: в столовую, гостиную и небольшой коридорчик, из которого можно было попасть в ванную, на кухню и спальню. Возле кухни располагалась служебная комната прислуги, а из гостиной вели двери в кабинет и обратно в спальню. Стену и потолок наверху соединял изящный лепной бордюр; обои тепло-золотистых оттенков с рисунком, образовывавшим в прихожей строгую вертикальную полоску, создавали впечатление уюта.

— Раздевайтесь, проходите в гостиную. Сейчас чего-нибудь сообразим. Прислуга сегодня выходная…

— Ну что вы, Нина…

— Не "ну что вы", а проходите. Это моя квартира, в ней больше никто не живет, честная доля от государства за вырученную им валюту. У нас каждый может жить в такой, главное — суметь найти свою деловую идею. Что-то изобретете, или откроете, или найдете способ в разы перевыполнить норму, а доля от этого — ваша. Государству нужны деловые люди.

В гостиной, залитой светом семирожковой люстры, кроме дивана и кресел, Виктору бросилось в глаза огромное овальное сооружение из полированного дерева, напоминающее комод примерно метр шириной и чуть побольше высотой; огромный вырез с овальными сторонами и закругленными углами на передней стенке был обтянут радиотканью; посредине в углублении располагалась широкая шкала с крышками, под которой виднелись ручки и кнопки; Виктор вдруг понял, что это музыкальный центр. В углу стоял и телевизор в двадцать один дюйм на массивной тумбе с полированными ребрами акустической линзы. Нинон подошла к музцентру, щелкнула клавишей. Звуки "Our love" в исполнении бэнда Олега Лундстрема мягко затопили комнату и обволокли Виктора.

— Посидите, сейчас что-нибудь привезу.

"А действительно", — задумался Виктор. "Вот наградили ее, и после вечера она приходит одна в огромную пустую квартиру. Даже поговорить не с кем. Свихнуться можно."

В гостиной непривычно чувствовалась даже не то что ее просторность, а какая-то незаставленность ее мебелью. Начиная с семидесятых, количество мебели в квартирах росло быстрее, чем метраж, люди стали использовать каждый сантиметр, окружающие плоскости заполнили стенки и полки, на шкафах поднялись антресоли и, наконец, начали обстраиваться иконостасами вместилищ одежды, белья и прочих вещей диваны. Здесь же на торцевых стенах глаз натыкался на открытое пространство обоев тех же золотистых оттенков, но с более сложным узором, образующим что-то вроде изящных вензелеподобных ромбиков, а две боковые стены представляли собой большие шкаф-перегородки из лакированного дуба. Среди этого простора, помимо радиоаппаруры, вольно расположились полированный сервант с гнутыми дверцами, обитый шелком диван с ностальгическими валиками, журнальный столик, несколько кресел и еще хватало места, чтобы гостям можно было танцевать.

Нинон вкатила в комнату столик на колесах, на котором стояла бутылка белого полусладкого столового вина, пара нешироких, чуть суженных кверху прозрачных бокалов, крабовый салат, заливная рыба и бутерброды с сыром. Она была в шелковом обтягивающем платье-футляре цвета кофе с молоком; глубокий вырез лифа окаймляла тонкая полоска меха.

— Продолжим торжество. Хорошо иметь электрохолодильник — все приготовил, положил…

Бутылка вина и бокалы вызвали в памяти у Виктора стойкие ассоциации со сценой в гостинице из "Бриллиантовой руки". Поэтому он не стал уподобляться Семен Семенычу, а взял инициативу в собственные руки — открыл вино, разлил по бокалам на три четверти и предложил один из них даме. "Если туда что-то и кинули, то пусть это будет гусарская рулетка".

— А вы становитесь решительным… За что же мы будем пить?

— За наше случайное знакомство!

— Вы всегда предлагаете то, от чего невозможно отказаться? — Нина отпила вина и отложила себе на тарелку крабов. — И не боитесь случайных знакомств?

— Знаете, я так долго жил правильной жизнью, что в ней пора делать какие-нибудь ошибки. А то коллектив не поймет.

Нина засмеялась.

Вино оказалось по вкусу похожим на Liebfraumilch, а заливная рыба оказалась судаком, и, если бы ее попробовал Рязанов, то, скорее всего в "Иронии судьбы" про подобное блюдо были бы абсолютно другие реплики.

Они опустошили бокалы; Виктор снова наполнил на три четверти.

— Виктор, а вы до революции жили в дворянской семье?

— Какой революции?.. А, понял. Нет, как-то ехал в поезде с официантом из московского ресторана, он всю дорогу рассказывал… Но я смотрю у вас тоже художественный вкус не только в живописи.

— Да это приходится в Москву ездить на приемы, связанные с продажей картин, там и переняла.

— Нина… а можно вам теперь задать личный вопрос?

— Почему я не замужем?

— Да. — Виктор не ожидал такой проницательности от дамы. — Вы молоды, очаровательны, у вас головокружительный успех, и мужчины должны просто пачками лежать у ваших ног и засыпать вашу комнату букетами цветов.

— Должны, — грустно вздохнула она. — Только некогда. С этой мастерской я пашу как шахтерская лошадь — все время надо идеи, идеи, идеи… Глаза закроешь — цветные пятна, линии… Сюда приходишь просто ничего не видеть и не слышать. За эту квартиру рассчитаться, родичам в Денисовке высылаю, чтобы дом новый поставили, потом осталось только машину взять и дачу, это такой домик загородный, чтобы ездить отдыхать, где-нибудь рядом с речкой, и все, жизнь устроена, и детям что останется. Это же все ненадолго, еще пять-шесть лет, и волна абстрактного стиля пройдет, поп-арт все удавит… тогда гнездо и наполним. А пока — мне двадцать семь и, как женщина, я чувствую себя как горячая и хорошо смазанная паровая машина, — она похлопала себя по бедру. — Слушайте, а давайте перейдем на "ты", а то ей-богу, чувствуешь себя как перед телекамерой…

— А перед телекамерами сложнее, чем было перед художниками?

— Художник человек, его видишь, чувствуешь, что он думает… а там неизвестно сколько глаз и что у них там у всех в головах, тоже не видно. Короче, предлагаю — за переход на "ты".

— То-есть, на брудершафт?

— Брудер… Это, что, как в рейхе, что ли?

— Не в рейхе, давно, еще до рейха, до революции, в общем, студенческий обычай. Надо переплести руки локтями…

Нина придвинулась к нему на диване, и он действительно почувствовал жар ее бедра; она ловко переплела свою руку с бокалом с его локтем, и, озорно улыбаясь и глядя ему в глаза, пригубила солнечную жидкость, как будто медленно поцеловала бокал.

Невидимый саксофон из музыкального центра выводил старый фокстрот "My resistance is low". "Обалдеть" — подумал Виктор. "Сцена как по нотам"

Он поставил бокал, встал и подал ей руку; Нина тоже поставила свой и вышла на середину гостиной. Фокс танцевала она легко, привычными движениями, хорошо чувствуя партнера; Виктор даже удивился.

— А говорила, на танцы бегать некогда, — сказал он, когда они снова устроились на диване.

— Потом пришлось учиться. Промоушен все это называется. И речи пришлось самой заново учиться. Хорошо фрезеровщику — он дал полторы нормы, ему машина на перфокартах полторы нормы пробила, против машины никто слова не скажет. А здесь, чтобы пробиваться — по-городскому говорить надо, академически правильно. Как Элизе Дулиттл, вот только осваивать пришлось без Хиггинса… Слушай, бери крабов, они полезные. У меня в холодильнике еще есть.