Брестский мир. Ловушка Ленина для кайзеровской Германии - Ярослав Бутаков

Возможность сговора между воюющими коалициями за счет России в то время относилась скорее еще к разряду гипотетических. Впоследствии она стала реальной, но тогда, осенью 1917 г., у России пока оставались силы, чтобы сопротивляться такому развитию событий. Это признавал и сам Ленин, говоря о еще не исчерпанных, «необъятно великих» ресурсах России для ведения «революционной войны». Характерно, что Ленин рассматривал тут две альтернативные возможности: заключение мира и продолжение войны под революционными лозунгами. Примечательно также, что перемирие с Германией у него выставлено здесь только как средство упредить заключение сепаратного мира между западными союзниками России и Германией.

Упоминая же об угрозе сдачи правительством Петрограда немцам (этот аргумент он еще не раз повторит до Октябрьского восстания), Ленин, скорее всего, приписывал своим политическим противникам несвойственную им решимость. Что же, для любого политического деятеля в принципе лучше переоценивать, чем недооценивать способности своих врагов. Но в данном случае вытекавшее из этой переоценки выполнение установок Ленина на немедленный захват власти могло погубить партию большевиков и ее дело.

До самого Октябрьского переворота Ленин неустанно призывал своих товарищей брать власть, не дожидаясь созыва 2-го съезда Советов. Конечно, свою роль играла понятная неуверенность Ленина в том, что при власти Временного правительства Съезду Советов вообще позволят собраться. Но ближе соприкасавшиеся с настроениями масс большевистские лидеры видели, что необходимую моральную поддержку свержение правительства будет иметь лишь при опоре на волю легитимного органа «революционной демократии», каким мог быть только Съезд Советов. Взявший в свои руки практическую подготовку восстания, Троцкий приурочил техническую операцию по смене власти к открытию Съезда.

Применительно же к ситуации середины сентября — середины октября 1917 г. выполнение установки на вооруженное восстание закончилось бы для большевиков примерно так же, как июльские события. Но последствия были бы глубже — в результате повторной неудачи большевики уже бы не поднялись. Поражение большевиков в тот период было неминуемо не только из-за неготовности страны поддержать переворот, не только из-за неизжитых еще даже среди рабочих и солдат столицы настроений «соглашательства», не только из-за неутраченной еще способности правительства влиять на ситуацию. К перевороту была не готова сама партия большевиков. И даже в середине октября, когда Ленину удалось убедить большинство соратников в актуальности восстания, среди них оставались те, кто считал такую игру неоправданно рискованной. И у них были основания возражать — в том числе и ссылаясь на некоторые прежние экстремистские ошибки Ленина.

То, что доказало (и то с трудом) свою практическую верность в конце октября, месяцем или даже двумя неделями раньше неизбежно окончилось бы катастрофой для Ильича и его партии. Получается, что партия служила амортизатором любых поспешных экстремистских призывов, в том числе и тех, которые исходили от ее вождя. Это лишний раз опровергает расхожую обывательскую легенду о том, будто большевики в 1917 г. представляли собой спаянную железной дисциплиной когорту сверхлюдей (или недочеловеков, смотря по пристрастиям), противостоящую остальной массе населения, повинующуюся любому указанию вождя и в этом черпающую свою силу. Нет, сила большевиков была в том, что они были массовой демократической партией, руководимой стремлениями и интересами масс. Эти интересы, настроения, а порой и искренние заблуждения не позволяли в полной мере реализоваться догматическому экстремизму вождей. И только благодаря этому обеспечивали партии политический успех.

Ленин первым в партии и очень быстро, порой чересчур резко, реагировал на изменения политической обстановки и соответственным образом радикально изменял свои выводы.

При этом прогноз Ленина снова в принципе оказывался правильным, даже если он исходил из не всегда верных предпосылок (как в ситуации сентября 1917 г.). Он ошибался только в сроках, торопя с осуществлением своих новых установок. Но его товарищи по партии не всегда вовремя замечали те факторы, которые заставляли Ленина коренным образом менять оценку ситуации. Поэтому они сперва оказывались ошарашенными. Требовалось какое-то время, в течение которого они убеждались, что стратегическая оценка обстановки их вождем в общем правильна и требует адекватной реакции именно в том духе, в каком настаивает Ильич. Но этот «консерватизм» большинства соратников Ленина предохранял партию от поспешных действий, которые могли бы оказаться для нее роковыми.

Ленин как демократ-государственник

Неоднократно в течение 1917 г. Ленин предстает перед нами как гражданин, болеющий сердцем за свою страну и ищущий возможность предотвратить грозящую гражданскую войну. Но почему же считать эту позицию Ленина только каким-то кратковременным исключением для него? Почему не принять, что именно такая позиция была для Ленина неизменным императивом, а различались только практические выводы из нее применительно к складывающейся обстановке?

Не может быть сомнений в том, что Ленин стремился к политическому успеху с наименьшими трудностями. Гражданская война — крайнее средство. Она фигурирует как фактор в его оценках и прогнозах, но было бы заведомо неверно приписывать ему стремление к ней. Да и как могло быть иначе? Исторический опыт показывал, что восстания радикально настроенных масс против господствующих классов как правило заканчивались неудачей. Наоборот, буржуазия, опираясь на те же уроки истории, могла чувствовать себя гораздо более уверенно, сознательно ведя дело к Гражданской войне. Печальный итог Парижской Коммуны 1871 г. мог вдохновлять имущие классы России, но не пролетариат. Программа и тактика большевиков в 1917 г. показывает, что эта партия стремилась воплотить интересы максимально широких слоев населения, причем по возможности мирными средствами, не вызывая буржуазию на открытое вооруженное столкновение. Не видеть этого — значит игнорировать главные социально-политические реалии 1917 г.

Все четыре первых месяца революции ленинский лозунг «Вся власть Советам!» (точнее — три месяца, с начала апреля, когда он был выставлен) полностью отвечал установке на ее мирное развитие. В июле — августе Ленин характеризовал (как выяснилось, ошибочно) сложившуюся ситуацию как военную диктатуру буржуазии. После провала мятежа Корнилова Ленин снова вернулся к установке на мирное развитие революции и надеялся на ее осуществление в течение почти половины сентября. Только явный крен «умеренных» социалистов в сторону очередной коалиции с либералами заставил его отбросить надежды на мирный переход власти к Советам.

Реализация большевистского лозунга «Вся власть Советам!» до июльских событий и в первые дни сентября означала бы переход власти отнюдь не к большевикам, а к блоку меньшевиков и эсеров. В преддверии 2-го Всероссийского съезда Советов осенью 1917 г. большевики вели предвыборную кампанию в пользу не кандидатов от своей партии, а в пользу «противников соглашательства»{143}. Таким образом, политические установки большевиков носили широкий демократический характер. Они отнюдь не были нацелены на монопольный захват власти только их партией. Чья вина, что последовательными в осуществлении этих установок среди всех левых партий оказались одни большевики?

Хозяйственную разруху, которая после Февраля усиливалась от месяца к месяцу, тогдашние и нынешние буржуазные историки революции списывали и продолжают списывать на деятельность левых, на забастовки, на непомерные требования рабочих к предпринимателям. Но есть свидетельства и другого рода: «Секретарь петроградского отдела кадетской партии говорил мне, что экономическая разруха является частью кампании, проводимой для дискредитирования революции… Мне известны угольные копи близ Харькова [очевидно, имеется в виду в Донбассе. — Я.Б.], которые были подожжены или затоплены владельцами, московские текстильные фабрики, где инженеры, бросая работу, приводили машины в негодность, железнодорожные служащие, пойманные рабочими в момент, когда они выводили локомотивы из строя»{144}.

Конечно, легче легкого объявить такого рода свидетельства ложными сплетнями, созданными исключительно классовой ненавистью. Однако в ухудшении социально-экономической ситуации, в создании обстановки, чреватой спонтанным социальным взрывом, в 1917 г. объективно была больше заинтересована буржуазия. Правым кругам были необходимы поводы, оправдывающие введение диктатуры. Напротив, большевики в этих условиях выдвигали программу мер, направленную на преодоление надвигающейся экономической разрухи. Эти меры объективно выражали интересы всего общества. И — что самое главное — в этих мерах, предлагавшихся большевиками летом — осенью 1917 г., не было ничего в принципе несовместимого с буржуазной демократией! Более того, их осуществление в рамках февральского режима дало бы: 1) дополнительные материальные ресурсы для продолжения войны; 2) дополнительную массовую социальную опору Временному правительству.