Повседневная жизнь Вены во времена Моцарта и Шуберта - Марсель Брион

Русский царь в период с весны 1814-го до своего отъезда 28 мая 1815 года был, вероятно, самой популярной личностью из всех находившихся в Вене высочайших особ. Благодаря этой популярности, а может быть, из-за величественной правильности черт его лица бюсты царя не раз использовались для рекламы продукции венских пастижеров. Один из этих бюстов можно было видеть на соборной площади, другой — на Швертгассе. Они были установлены в витринах и служили для показа париков. Русские офицеры, считавшие это тяжким оскорблением для императора, попытались убедить пастижеров найти для этой цели другие манекены, а получив отказ, решили обратиться в полицию. Там им ответили, что это — проявление симпатии, вовсе не свидетельствующее о неуважении, и что сам царь, разумеется, никоим образом не обижается.

На самом деле у Александра было слишком много других забот, чтобы разглядывать витрины парикмахеров. Самодержцу и мистику, наделенному богатым воображением и подверженному депрессии, ему было суждено таинственно закончить жизнь, возможно, перевоплотившись во искупление грехов в мужика-странника, своего рода отшельника, старца.{39} Всю свою жизнь он чувствовал себя подавленным трагическим событием, перевернувшим его отрочество, — убийством царя Павла I, организованным его женой императрицей Марией, матерью Александра.{40} (Екатерина II была бабушкой Александра I, а его матерью была княгиня Вюртембергская Мария Федоровна. Екатерина II в свое время тоже устроила заговор, в результате которого был убит ее муж Петр III.) Основные черты этого непостижимого человека высветил Гарольд Николсон, и мы в очередной раз цитируем его превосходный труд:[112] «Реакции Александра были непредсказуемы. „Было бы трудно представить себе человека, более умного, чем император Александр, — говорил Наполеон Меттерниху, — но ему чего-то не хватает, и мне так и не удалось понять, чего именно“. Современному психиатру не потребовалось бы большого труда, чтобы выявить этот отсутствующий элемент на фоне крупных дарований и выдающихся качеств царя: у него отсутствовала способность к согласованности действий. Отягощенный бременем отцовского безумия, император Александр страдал раздвоением личности, или шизофренией, которая в конце его жизни переродилась в неврастенический психоз».

Выискивавший в Библии предначертания, которые руководили бы его поступками, находивший для себя удовольствие только в общении с солдатами, отстраненный и мрачный во время самых веселых празднеств, он предпочитал балам военные парады. «Я ненавижу гражданских, — сказал он как-то своим министрам, — я солдат, и мне нравятся только солдаты». Однажды вечером на балу у князя Меттерниха он сказал княгине Эстерхази, что предпочел бы большой парад, на котором присутствовал утром. «Этот праздник прелестен, но после утреннего он уже вроде бы ни к чему. Бал прекрасен. Зала большая и красивая. Но здесь всегда толкутся дипломаты, и мне не нравится вся эта фальшь».

Когда он высказал эту же мысль своему послу Разумовскому, который был умным человеком и почитателем искусств — в его доме много музицировали, и Бетховен, с которым он был близко знаком, даже посвятил ему некоторые из своих самых прекрасных произведений, — тот ответил на критическое замечание императора: «Мне очень приятно это слышать. Чтобы доставить удовольствие Вашему Величеству, я приглашу на свой бал роту из вашего полка».

Его непостоянство распространялось и на область «небольших приключений» — бесчисленных связей царя, которые были в Вене на протяжении всего конгресса предметом досужих разговоров и шуток. Он мучил оскорбительными высказываниями императрицу, без конца упрекая ее в том, что она не так красива и умна, как ее сестра, вынуждал ее принимать женщин, которые были — или считались — его любовницами. Он восхищался герцогиней Саган, княгиней Багратион, графиней Нарышкиной, княгиней Эстерхази и подчеркнуто ухаживал за ними. Его благосклонности были удостоены Юлия Зичи и другие женщины, принадлежавшие к нетитулованной аристократии и даже к полусвету. Он привез с собой из Санкт-Петербурга банкира Шварца специально для того, чтобы не расставаться с его женой, которая в последнее время была в самых близких отношениях с Его Величеством. Это, впрочем, не мешало красивой г-же Шварц принимать у себя также маленького фон Шольтена, адъютанта датского короля, который в часы особой доверительности добывал ценные сведения, вероятно, также не миновавшие Полицию двора.

В Вене не было никого, кто не был бы в курсе «скромных забав», которым предавался царь со своими приятельницами. На одном из ужинов в доме графа Зичи Александр и графиня Врбна-Кагенек задались вопросом: «Кому нужно больше времени на раздевание и одевание, мужчине или женщине?» Для решения этой задачи они вместе вышли из гостиной, чтобы раздеться и одеться и проверить таким образом мнения, высказанные присутствовавшими. Говорят, что пари выиграла графиня. Невинные игры? Возможно, но разговоры об этом разнеслись по всему городу, и некоторые венцы высказали свое мнение об Александре в том смысле, что поначалу, мол, они восхищались его представительностью, прекрасным выражением лица и величием, но ко всему этому они быстро привыкли, а теперь он представляется им не больше чем обычным мужчиной, игрушкой в руках женщин. При этом они добавляли, что, когда он покинет Вену, жалеть об этом будут только девицы легкого поведения.

В этом Вена была несправедлива: Александр приглядывал себе любовниц главным образом в высшем свете, где встречал полное угодничество, тогда как другие высочайшие особы, например, такие, как великий герцог Баденский, проводили все свои вечера в злачных местах. Папский нунций сурово осудил сеанс раздевания у Зичи. В присутствии агента Фредди, который все передал полиции, он весьма ясно высказался следующим образом: «Вот какие люди управляют миром! Скандальная хроника конгресса добавит сие премилое приключение к другим отвратительным и достойным порицания чертам этого фата из фатов, и история когда-нибудь напомнит потомству о том, что дворец Цезарей служил борделем для русского царя».

Не будем столь строгими, как достойный прелат. Разумеется, во время конгресса много развлекались, много вальсировали, много занимались любовью, да и могло ли быть иначе? У этого общества была потребность развлекаться, и если ему нравились главным образом фривольные развлечения, если в целом оно охотнее слушало Иоганна Штрауса и его «дьявольскую скрипку», нежели Бетховена, то не потому ли, что в этих «сумерках монархий» люди тщетно пытались сохранить легкомысленное общество, все еще охваченное беспечностью XVIII столетия, блистающее изяществом, очарованием, роскошью и красотой? Как восхитительны были поцелуи всех этих женщин чарующей красоты, которой мода эпохи добавляла ранее неведомую пикантность, и они значили для собравшихся в Вене Высочеств, пожалуй, больше, чем судьба Европы. Герцогиня де Саган, княгиня Багратион, Аврора де Марассе, Юлия Зичи, княгиня Голицына, несомненно, оказали большое влияние на конгресс прежде всего тем, что заставляли его «танцевать» вместо того, чтобы «идти». Как и некоторые красавицы из буржуазных семей, такие, как г-жа Шварц, г-жа Морель, г-жа Биготтини, а также г-жа Фишер, продававшая свою дочь не самому титулованному, а тому, кто больше всего заплатит. Какой можно было бы издать прекрасный альбом портретов «женщин Венского конгресса», от гранд-дам до уличных шлюх, в чьих домах напивались англичане! Вся Вена знала — или, по крайней мере, догадывалась — о том, что у герцогини де Саган была внебрачная дочь от никому не известного отца и что в дома этих знатных дам наряду с Высочествами заглядывали на огонек мужчины из мелкого — или крупного — дворянства, состоявшие на учете в Полиции двора, а также авантюристы всех стран, ловившие рыбу в мутной воде этого карнавала наций, продолжавшегося почти целый год.

Вена не могла избежать последствий этой деморализации, зрелище которой ежедневно разворачивалось у нее на глазах. Медлительность конгресса, заставившая Гумбольдта ответить на вопрос о том, когда закончится конгресс, знаменитым встречным вопросом: «Скажите мне лучше, когда он начнется», вынуждала Меттерниха расходовать много денег и воображения, чтобы развлекать блистательных гостей столицы. «Превосходный режиссер-постановщик» дипломатических заседаний, как его называет Лейтих,[113] Меттерних должен был без конца бороться с бережливостью, чтобы не сказать скаредностью своего хозяина императора Франца, которого справедливо беспокоили чрезмерные расходы на всю эту толпу иностранцев, живших на деньги империи. Было подсчитано, что каждый обед обходился в пятьдесят тысяч флоринов.

С другой стороны, покупали все эти гости мало, даже если и не подражали привычке лорда и леди Каслри заходить во все магазины, не делая ни единой покупки. Народ жаловался на это, как отмечает датский дипломат Хегардт: «Однако венская публика, такая жадная до зрелищ и развлечений, начинает уставать от непрерывных празднеств, и праздник в честь отъезда августейших иностранцев был бы для нее, вероятно, самым желанным, тем более что венцы относят на счет столь длительного пребывания гостей в столице чрезмерную дороговизну, увеличивающуюся с каждым днем, и опасаются, как бы огромные расходы императора на удовольствия гостей не легли на плечи подданных контрибуцией, которую иронически называют Bürgeinquartierung Steuer (налог на размещение по казармам). Можно предположить, что император сам с удовольствием выпроводил бы из Вены всех этих августейших особ, которые с семьями и многочисленными свитами живут здесь за его счет да еще и обременяют заботой о том, чтобы их развлекать, вынуждая его самого вести совершенно непривычный для него образ жизни».