Я все скажу - Анна и Сергей Литвиновы

– Нет, Володя, нет. Идите.

…В следующем году, 1970-м, Твардовского отстранят-таки от руководства «Новым миром». Он сгорит от скоротечного рака.

На похоронах, на гражданской панихиде в том самом ЦДЛ, переполненном сотрудниками в штатском, на сцену вдруг выйдет Солженицын, к тому времени уже совсем опальный в СССР (но получивший Нобелевскую премию), и скажет, невзирая на огромное количество сексотов: «Мы хороним великого русского поэта, замученного большевиками».

Наши дни

В последующие несколько дней ничего не происходило.

Кроме как по работе – из издательства и литакадемии – Богоявленскому никто не звонил. Ни Колонкова, ни адвокат, ни продюсер Петрункевич.

Его не вызывали на допрос – чего он, признаться, с трепетом ждал.

Не приходило новых подметных писем.

Не выходило грязных статей – неизвестно, произошло это само собой или Елизавета стала действовать, по его ли наущению или другими способами.

Он кормил на даче себя и Масю, убирал листья, подвязывал к зиме малину и белил стволы плодовых деревьев. Писать решительно не хотелось – ни стихи, ни что-либо еще.

Но потом вдруг позвонила Кристи. Вся в слезах.

– Юрочка, приезжа-ай…

– Что случилось?

– Алиска пропала!

– Что? Как? – вскричал он, уже начиная одеваться. – Давай рассказывай!

Снова, как при разборке с «мужем Валерой», он мчался во весь опор по Ярославке, презирая правила дорожного движения.

Правда, на сей раз время было дневное, и машин – огромное количество, поэтому он реально рисковал, подрезая грузовики и обгоняя справа тех, кто тупил на скоростной полосе.

А параллельно – как это было с тем же Валерой – представлял себе, со слов Кристи, их роковой разговор с дочерью.

И почему-то ему казалось – фантазия богатая, жизненный опыт большой – что он в своем воображении недалеко ушел от реального столкновения двух родных друг другу женщин.

Дело было прошлым вечером, на кухне, после ужина.

– Я вот все думаю, мамочка, – проговорила Алиса, и в голосе ее чувствовался яд, – как ты вообще сумела почти двадцать лет молчать, как партизан?

– Ты что имеешь в виду? – переспросила Кристина, хотя в глубине, конечно, понимала, куда клонит дочь.

– Ты столько времени обманывала папу. И меня. И бабушек-дедушек. И всех вокруг. И я всю свою жизнь называла и считала Валеру – папой, хотя никакой он мне на самом деле оказался не папа. Вся жизнь вышла полным враньем.

– А чего ты хотела? Чтобы я – что?

– Чтобы ты была элементарно честной! Честно сказала бы мужу: «Да, я оступилась. Изменила. Дочка, которую ты так любишь, – не от тебя».

– И тогда бы я лишила тебя отца. Разрушила нашу семью.

– Значит, жить во лжи – лучше?

– Ох да что ты судишь? Откуда тебе-то знать, как лучше?

– Откуда? Оттуда, что ты меня сама учила, мамочка. Что врать нехорошо. Что всегда надо говорить правду. И признаваться в своих проступках. Даже самых неблаговидных. А сама двадцать лет – каждый день лгала, лгала, лгала…

– Я это делала ради тебя!

– А ты меня спросила: оно мне это надо? Ты это делала – ради себя! Чтоб был хоть какой-то мужичонка рядом: да, слабый, не очень умный, зато верный и с большими ушами, на которые ты двадцать лет свою лапшу вешала, а он как бы и не замечал. Или вид делал, что не замечает. Я что, не знаю про твои романы? И про Богоявленского, и других? А Валера тебе всё верил и верил… В итоге ты и ему жизнь испортила, и себе! И мне заодно!

– Не тебе, малолетке-шалашовке, меня судить!!

– И не тебе, дрянь, порнозвезда, гребешься на всех экранах в «Ютьбе», меня учить!

Тут Кристина залепила дочери подзатыльник, да с такой силой, что у той аж в голове загудело.

Алиска кинулась в прихожую, набросила плащик и выбежала вон, хлопнув дверью…

Было это вчера за полночь, но она не появилась ни утром, ни днем. Телефон был выключен и находился вне зоны приема.

Пока поэт несся на Маломосковскую, у него в голове сложился план.

В квартире он только утешил Кристину, дал ей поплакать у него на плече, а потом спросил:

– У Алиски сегодня в училище занятия есть?

– Должны быть.

– Тогда сиди дома и жди.

И он снова полетел. Купил по дороге цветов – опять огромный, но асексуальный букет из снежно-белых роз. Он всегда помнил, что разговор с женщинами, тем более с актрисами, легче всего начинать цветами.

Через сорок минут он был уже в районе Арбата. Словно богатенький папик, охотник до юного тела, поджидал старлетку на выходе из училища.

И вот Алиска появилась. В компании. Что-то весело обсуждающая. Увидела его, изменилась в лице, расширила глаза – сыграла удивление, да с перебором.

– Вы?!

Богоявленский подошел, тепло улыбнулся, протянул букет. Она отослала своих сокурсников. Они отошли на приличествующее расстояние, но глазели на мизансцену, раззявив рты.

– Поздравляю тебя, – сказал поэт с улыбочкой.

– С чем это?

– Зачет тебе. Этюд «ссора с матерью» отыграла на пять. А теперь давай возвращайся в семью.

Она сначала спрятала личико в розы, а потом расхохоталась. А затем, помня о зрителях, наигранно-нежно взяла Богоявленского под руку и прижалась к нему бочком, демонстрируя новый этюд: «меня после учебы встретил богатый папик».

И он, подыгрывая, гордо повел ее в сторону Нового Арбата, где припарковал свой лимузин.

Спустя час они оказались на Маломосковской, где обе женщины бросились со слезами друг дружке в объятия.

Этот эпизод еще больше сблизил Богоявленского с Кристиной.

В то же время ситуация с убийством Грузинцева никак не разрешалась, и было даже неизвестно, похоронили ли его.

Но однажды ему написала по вотсапу Колонкова: «Моя дочь Влада готова с вами встретиться. Приезжайте к ней в дом на Николиной Горе завтра в четыре. На всякий случай ее телефон… Сможете?» То был не вторник, не четверг, когда у него шли занятия, и он ответил: «Могу».

А потом поэт сам позвонил Владе Грузинцевой. Вдова оказалась холодно-любезна: «Да, приезжайте. Я отпущу прислугу и отведу девочек к маме, спокойно поговорим».

Путь предстоял неблизкий. От поселка Красный Пахарь на севере Подмосковья до Николиной Горы на западе – почти сто километров насчитал навигатор. Богоявленский выехал сильно заранее. Когда увидел, что все пробки благополучно миновал, остановился на заправке на Рублево-Успенском шоссе, выпил кофе. Наконец, в назначенный срок подрулил к особняку Грузинцевых.

Ворота оказались раскрыты. Он не стал останавливаться и предупреждать о себе звонком из домофона, проехал прямо к дому.

На крыльце его, в отличие от прошлого раза, никто не встретил – ни дворецкий, ни слуги, ни