Новый Мир ( № 11 2012) - Новый Мир Новый Мир

Он только зябко переступил с ноги на ногу и сказал просто:

— А у меня, <…>, и так уже нет никакого проекта.

И Таня бросилась ему на шею.

Артем стоял совсем рядом, опаляемый ее жаром, смотрел, не шевелился и понимал, что происходящее, несмотря на острую несправедливость к нему лично, по большому счету — с точки зрения мироздания, приходящего в равновесие в этот самый миг, — правильно и прекрасно.

Если б только Дима, козел, не смазал всю красоту момента, проворчав прямо поверх Таниной головы:

— Какой я тебе Кацнельсон, <…>?

Но никто, кроме Артема и Тани, его не услышал, потому что в ту же секунду новорусский двор осветили перекрещенные лучи прожекторов из-за забора, и механический мегафонный голос гавкнул:

— Всем бросить оружие! Вы окружены!

— Вы окружены, — монотонно повторяет генерал Кравцевич. — Выходить по одному, подняв руки. Руки вверх. По одному. С первого раза никогда не доходит, — поясняет, обернувшись и отняв мегафон от губ. Рисуется.

Подавляю снисходительную улыбку.

Кравцевич всегда рисовался, еще когда был майором, капитаном, лейтенантом, прапорщиком, в общем, сколько я его помню, не держать же в памяти еще и линейку их бессмысленных воинских званий. Впрочем, погоны во все времена надевали мужчины определенного склада с единственной целью — порисоваться, покрасоваться, произвести впечатление. И я не могу отрицать очевидного: именно эта недостойная мотивация слишком часто и слишком многих приводит и в наши ряды. Среди любых коллекционеров ненормально высок процент отставных военных. Да и необязательно отставных.

Слышу сухой, дробный, совсем не опасный по ощущению стук. Не сразу догадываюсь, что это.

— На разборку попали, — улыбается Кравцевич. — Хорошо.

— Почему хорошо?

— Ну, если дойдет до штурма, — он заговорщически подмигивает, — не придется отчитываться потом за каждый труп.

— Действительно удобно.

Особняк ярко освещен иксами наших прожекторов. Немыслимое уродство; впрочем, чему удивляться, я же видел его хозяина. От осознания того, что мои боны в его руках — а это единственное пояснение тому, что он так резко и брутально пропал с горизонта, — меня передергивает, бьет мелкой мерзостной дрожью. Кто угодно, только не он. Мир не выдержит, треснет по швам, и небо расколется, если они, новые хозяева жизни, получат в придачу еще и это…

— И как ты мог иметь с ним дело? — брезгливо, мы с ним всю жизнь легко ловили одну волну, говорит Кравцевич. — Какой черт тебя дернул?

— А с кем еще иметь дело в этой стране?

— Со мной, например.

Смотрим друг на друга в упор. Генерал Кравцевич насмешливо щурится. Он прекрасно понимает, почему я не пошел сразу к нему, но все-таки говорит — неизбывная привычка порассуждать на публику о судьбах родины:

— И что у нас за люди? Готовы довериться самому варварскому криминальному элементу, лишь бы не обращаться к властям. Я понимаю, насколько власть скомпрометировала себя за семьдесят лет, но это… Ты же умный мужик. Неужели ты не видишь, насколько они — хуже, гаже во всех отношениях?

— Ты у нас теперь власть?

Не пытаюсь скрыть сарказма в голосе.

Кравцевич дуется:

— Я, если хочешь, последний и единственный заслон между нормальными людьми и этими. — Нарочитый, театральный жест в сторону особняка, уже окруженного его ребятами в черном, с высокими щитами, поблескивающими в свете прожекторов: наглядно, таки заслон. — Не сегодня завтра криминалитет оккупирует и власть, а чему удивляться? При посильной электоральной поддержке таких, как ты. Нет, я все понимаю, они круты, они герои нашего времени… Но как ты мог? Когда речь идет о…

Замолкает. Мы оба слишком хорошо осознаем, о чем идет речь.

— Боялся, — негромко бросает Кравцевич, — что я у тебя уведу боны? Прямо из-под носа?

— Ты же знаешь им цену.

— Знаю.

Когда генерал Кравцевич, стряхнув на время груз ежедневных забот, удостаивает посещением место наших встреч — естественно, в штатском, — по его властному прищуру, гордой посадке головы и развороту плеч можно пересчитать все до одной крупные звезды на его погонах. Его нельзя назвать настоящим ценителем в высоком смысле слова, однако показной генеральский лоск, увы, добавляет ему веса даже в нашем кругу, нечувствительном к внешним эффектам. Но сейчас его усталое, разочарованное лицо дисгармонирует с мундиром, и он кажется ряженым. Теперь, даже если все пройдет удачно, эти боны все равно не станут его безраздельной собственностью, как ему хотелось бы со всей страстью человека нашего дела. Разве что ему придется убить меня.

Он вполне на это способен. Но выбора у меня не было и нет.

— А что за разборка? — спрашиваю, меняя тяжелую тему.

— А черт ее знает, — принимая подачу, мирно отзывается Кравцевич. — У них вечно какие-то разборки. Единственное, что вселяет надежду: рано или поздно они перебьют друг друга. Как ты думаешь?

— Ты оптимист.

— Неисправимый. Кажется, пора гавкнуть.

Он примеряется к мегафону. Стертый, лишенный всякой индивидуальности голос разносится в перекрещенной прожекторами ночи:

— Сопротивление бесполезно. Выходим по одному. Отряду приготовиться к штурму. Без оружия, по одному, руки за голову.

Мне становится смешно.

— Такая работа, — не без гордости поясняет Кравцевич.

В проеме распахнутых ворот появляются три черные фигурки со старательно сложенными на затылке руками. Прожектор, скользя, выхватывает их по одной из темноты, расцвечивая чересчур яркими, искаженными красками.

Первой выходит девушка, ослепительная, в коротком огненном платьице. Идет уверенно и гордо, высоко подняв голову и закинутые руки, похожая в вынужденной своей позе на отдыхающую на пляже. Где-то я ее видел, видел совсем недавно, видел когда-то раньше… Исчезает в темноте и перестает существовать.

Выходит парень в очках, весьма приличный на вид, типический номенклатурный сынок — такие теперь тоже участвуют в разборках?.. Ну-ну. Тотальная криминализация страны (в продолжение беседы с Кравцевичем) действительно захватывает все слои общества, не оставляя в стороне никого, кроме откровенных лохов с их бюджетными зарплатами на заводах, в больницах и в школах, задерживаемыми на полгода. Хотя, возможно, его участие, гм, пассивное — братки взяли в заложники чьего-то сынка, по нынешним временам обычное дело. А наш доблестный генерал, последний бастион между криминалитетом и честным народом, походя сделал кому-то добро… Юноша явственно нервничает. Я его понимаю, как бы там ни было.

И тут он перестает существовать — раньше, чем пропадает из светового луча.

Потому что выходит Дима Протопопов.

— Ага, — удовлетворенно комментирует Кравцевич.

Он не удивлен.

Действительно, моя притормозившая было мысль взвивается на дыбы и, пришпоренная, пускается безумным, прошу прощения за оксюморон, сумасшедшим галопом. Каких-то полчаса назад я сам потрясал в генеральском кабинете желтым листком презренной прессы, доказывая, будто мне известно, кто мог похитить известного телеведущего Протопопова, будто он, Кравцевич, может прославиться сам и накинуть очков своему ведомству, если поможет его спасти!.. Я надеялся, отчаянно и наивно, что этого ему хватит. А он слушал со скучным, усталым лицом бесконечно занятого человека, дернутого по пустякам в конце его ненормированного рабочего дня.

И пришлось рассказать все. Привести за собой настоящего соперника, голодного волка, чьих клыков я пока не видел, но вполне осведомлен об их существовании, остроте и длине.

Ничего. Я буду быстрее — это мое главное преимущество и шанс.

Вижу на Димином лице следы побоев, заметные даже издалека, в бегущем свете прожекторов. Значит, я был прав, попал пальцем в яблочко, безукоризненно отследил нехитрую логику своего недавнего наемника и даже, смешно, никому не солгал. И остается только одно неизвестное, от значения которого зависит, что мне делать дальше, в моменте, прямо сейчас.

— Остальные! — гавкает в мегафон Кравцевич. — Не вижу! Руки за голову, по одному!!!

Из-за Диминой спины один за другим выходят несколько понурых, неотличимых друг от друга братков в черной коже. Что-то подсказывает мне, что это — не хозяйские, а приезжие, с тех двух раздолбанных машин, живописно разбросанных поперек дороги. И черт с ними. Мне важно другое.

Отдал — или не отдал?!.

Если сдал, сломался, струсил — то для меня все пропало. Тогда все усилия необходимо сосредоточить на контроле законности процедуры изъятия, то есть не дать Кравцевичу наложить на мои боны — хорошо, не мои, покойного Менделя Кацнельсона, перед которым у меня есть кое-какие обязательства, — его тяжелую генеральскую лапу. Я отдаю себе отчет, насколько несоизмеримы наши силы. Но могу присягнуть всем самым для меня дорогим: этих бон Кравцевич не получит. Пока я жив.