Не один - Отар Кушанашвили

Суд был в субботу, в Подмосковье.

Охраняемые женевской конвенцией

На предпоследнем судебном заседании Д. Виноградов, расстрелявший коллег в московском офисе юридической конторы, рассвирепел и стал визжать: «Почему я должен здесь находиться?!»

Потом он обратился в запале к девушке, из-за которой и учинил бойню: был в нее влюбленный, а она отвергла, сука такая, трепетного принца, он, принц, огорчился, пришел к выводу, что жизнь – дерьмо, а коллеги, якобы знавшие о любовной коллизии и якобы хихикавшие над ним, – тем более экскременты. Он спросил у девушки, хочет ли она, чтобы его казнили, застал ее этим вопросом-окриком врасплох, она пролепетала: нет, не хочу. Он начал визжать, что изоляция для него испытание, что извиняться он не будет, потому что «слышит, как» его «оскорбляют».

Вот он чувствительный такой. В какой-то момент вдруг стал рассказывать, что ему снятся мокрые желтые листья у чугунных оград, хорошо, стихи Бродского не стал цитировать, но ведь еще не вечер, если сегодня не будет вердикта, еще и элегии дождемся.

В это же примерно время другое животное, белгородский ублюдок Помазун орал на мать убитой им девочки: «Заткни…о!» Судья сделал ему замечание, он послал судью, его выводили из зала он хихикал.

А люди плакали. И ведь никто не врезал мрази, нельзя, Женевская конвенция.

Собственно содержание этих нелюдей тождественно, равно нулю, хотя один почитал себя философом, а второй врет, что Родину защищал в Чечне (где отродясь не был).

Они убивают нас, потом орут на нас, уже мертвых, их становится видимо-невидимо, всем страшно, даже полицейским и людям в мантиях, которые бывают нещадны только сами знаете с кем, а тут невнятно просят ублюдков успокоиться.

Сегодня суд над Виноградовым, я не сумел доехать, но если бы доехал, на вопрос: «Почему я должен здесь находиться?», я бы сказал ему: «Потому что ты мразь, падаль, чмо и сука».

Меня б, наверно, вывели из зала, нельзя так себя вести, некультурно.

Тату для Лени

Какой след оставил после себя милый сердцу моему пижон Леня Горожанкин?

Он был моим товарищем, он ушел, и вопрос, который я задал, очень важный для меня, он очень спорный; побудьте со мной, помогите мне на этот вопрос ответить.

Формально говоря, его след есть на сотнях тел. Он выжигал на них необыкновенные тату, даже на задах. Из всего его окружения я был самым скучным пареньком, потому что я даже футбол люблю, а тех, с кем он шумно проводил время, я обзывал готами, не очень понимая, что это такое, но полагая, что только гот способен делать тату на лбу. Татуировки он патетично называл «стиль нового бурлеска».

Я никогда не видел здесь, в России, такого количества плачущих людей, как на его похоронах. Лежал он почему-то в грязной, захватанной рубахе и мятом пиджаке. Там меня обступали люди, очень похожие на него безумными глазами; такие глаза бывают у людей, сжигающих себя рефлексией и перманентной скорбью по собственной пестрой жизни. В девяностые он был клубным жителем, как говорится, сладострастно разлагался в декадентском угаре, попутно украшая татуировками пол-Москвы. Он всегда производил впечатление человека в состоянии перманентного аффекта. Ездил он на BМW, никаких других марок он не признавал. О нем писали «ОМ» и «Птюч», была даже такая строчка: «От его расхристанности цепенеешь»… В середине разговора «расхристанный», впрочем, мог оцепенеть, покрыться испариной, долго мусолить пачку сигарет; был горазд на безотчетное излитие злобы, мог жить вне общественной жизни – это когда его «замыкало», и он считал, что жить такой жизнью, соприкасаясь с социумом, негигиенично.

Однажды я даже вел концерт, посвященный презентации социального ролика, посвященного безопасному интиму, в котором он сыграл роль парня, которого, в свою очередь, прошибает пот, когда он узнает, что его зазноба не против сношания без контрацептива; он ярится и читает ей огневую нотацию. У него перестал гореть глаз, а когда глаза горели, это длилось недолго и объяснялось просто: значит, укололся. Парнем в этом смысле он был невзыскательным: колол в себя все. Он это делал потому (так он мне объяснял), что мог жить только в измененной реальности и в расширенном сознании. Я сказал ему, когда мы впервые поссорились, что он идиот, вконец потерявший соображение, на что он ответил, что не может жить так, как живу я, – «без экспериментов». Пока я собирался сказать ему, что эксперименты бывают разные, он представил мне Лесю, герлфренд, добавив: «героинщица». Надо уточнить, ГОРДО добавив.

Наш общий знакомый рассказывал, что однажды, когда Лесе стало совсем дурно, Леня Горожанкин, пока ее укладывали на носилки и обматывали проводами, бегал вокруг, щелкал фотоаппаратом и весело приговаривал: «Выкарабкается!»

Мы стали реже видеться, а когда увиделись в последний раз, он таращился на меня, облизывался, тер лицо и хихикал. Спрашивать, как дела, было лишне. Он начал сниматься на ТВ, которое тогда только училось быть дерзким (чтоб потом стать хамским). В одной программе он без обиняков заявил, что ненавидит безопасный секс, и его, выражаясь высоким слогом, попросили выйти вон.

Есть такие люди (иногда мне кажется, что я сам такой), которые ПРОТИВЯТСЯ успеху, не то чтобы не любят, тут другое, имманентное что-то, такие люди, как выражались в старину, БЕГУТ успеха, как будто оживший персонаж из стиха про «ищущего бури». Он мог тыщу раз устроиться на синекуру и чувствовать себя, как гуру, он мог жениться хоть на дочери посла, хоть на дочери королька недвижимости, они же обожали его, но сама идея такого счастья, его перспектива пугали его.

Не помню точно, когда он связался с бандитами и попал к ним на крючок безвозвратно; была даже какая-то история с квартирой, которую бравые пацаны, ввиду наличия кулаков тогда все время правые, экспроприировали. Он ухитрился в карты даже мотоцикл проиграть. Сначала он играл в аутсайдера, а потом стал аутсайдером. Жил ярко, про существование суки-скуки даже не догадывался, но когда я увидел его в последний раз, он был землистого цвета и в рубище. Он тут же предложил мне «торчануть» и как-то даже неприязненно посмотрел на меня, когда я отказался. Он сейчас потерял ко мне интерес, сказал, что я стал скучный. И добавил: «Все вы стали скучные». Он вздохнул и очень тихо сказал, что за ним следят, житья нет. И в этот момент, как ни банально, именно по глазам я понял, что ему конец.

Он покончил с собой в ночь на субботу, в самую его любимую уикэндную пору, когда его глаза, когда-то цеплявшие синевой, но давно поблекшие, загорались, пусть ненадолго.

Леня Горожанкин унес с собой и мою молодость тоже, мои дурацкие манифесты про жизнь без правил, без боязни.

Страх снедает меня, страх не за себя, за тех, кого я люблю, пусть и без доказательств в виде тату, но Лене такой страх казался надуманным.

Фанфароны

Папа рассказывал, что у них в сельской школе один оболтус богатенький, жирный и шумливый, все время повторял: «у нас дома есть то-то и то-то, а у вас нет, вы – рвань, голытьба». (Грузинский язык, конечно, музыкальный и все такое, но, уверяю вас, по-грузински уничижительные слова звучат куда жестче, даже и с фонетической точки зрения, в переводе – щадяще мягко).

История, знакомая всем (а в конкретном случае еще странным образом греющая душу, потому мой-то папа и сотоварищи фанфарона вздули, учинили от всей той же душеньки темную), модель поведения везде одна и та же у богатеев: трясти мошной и приговаривать «вона сколько у меня монет и какую музычку они издают, а вы – голытьба»!

Молодой писатель Сергей Шаргунов видит происхождение этой гротескной манеры поведения туземных богатеев в том, что они, как и мы, выросли на советских книжках и мультфильмах, впечатлились выведенными там буффонадными буржуями и из инфантилизма стали им подражать, инстинктивно.

У нас все превращается в гротеск; разве Полонский с уравнением из миллиарда и пятой точки, в которую, судя по всему, сам себя определил на ПМЖ, не есть верх гротеска? С налетом трагедии? Самым печальным образом нарисовав демаркационную границу между абрамовичами и попрошайками, фигуристо аттестуя тех и других, мы не вспоминаем о тех, у кого нет повода думать, что жизнь не удалась. У меня таких знакомых полно, симпатичных людей среднего дохода, при этом, так сказать, умеющих чувствовать закономерности тонкого мира.

С Димой В., когда-то бонвиваном, доводившим только что не до суицида барышень, а теперь беспримерным примерным мужем и отцом, мы не виделись, надо же, три года и решили слегка – не время пить – заложить за воротник.

Впрочем, счастливый брак у него второй, а в первом, случившемся вгорячах, он чуть не зачах: благоверная попалась из тех, кто любит «выступать», подминать под себя, понукать, помыкать, а Дима В.

не таковский. Когда мы знакомились, во время оно, он даже стихи писал, перенаселенные модификаторами, любил девушек с грудными голосами и всегда умел сглаживать острые углы. Когда мне надо было урезонить кого-то «с раздувающимися ноздрями», я знал, к какому миротворцу обратиться.