Маркиза Бонопарта - Виктория Дьякова

– И ты вернешься? – спросила слегка приглушенно Орлова.

Лиз помедлила с ответом:

– Да…

– Он знает?

– Я сказала ему сегодня…

– Двенадцать лет, Лиз, – в голосе Орловой явно проскользнул упрек. – Ты держишь его при себе двенадцать лет. Ты просто погубишь его жизнь.

– А что я могу поделать, Анна? – воскликнула Потемкина. – Ты полагаешь, что если я открыто сделаю свой выбор и извещу о нем императора, он мне позволит жить так, как я того желаю? Да он сошлет его в Сибирь, а меня… даже не выпустит к нему. Мука станет еще тяжелее. Не будет ни блестящей карьеры, ни Петербурга – ничего, ты сама знаешь.

– Ты просто не так уж сильно любишь его, Лиз, – возразила ей спокойно Анна, – тебя тешат его чувства, потому что он молод и красив собой. Но ты всегда помнишь, что император – это император, и ни за что не согласишься, чтобы Александр окончательно разлюбил тебя. Ты раздуваешь каждую искру его давнего чувства. Впрочем, – Анна вздохнула, – вы оба, ты и Его благословенное Величество, поступаете одинаково: не получив возможности в юности соединиться навсегда, вы мучаете тех, кто любит вас, но ни за что не отпустите друг друга до самой смерти… Он также поступает с Нарышкиной. И кстати, с Ее Величеством императрицей, которая только в том и виновата, что не в то время и не туда попала…

– Ты не права, Анна, – возразила Потемкина, но не очень уверенно.

– Я – права, – ответила та. – Когда любишь – не думаешь о последствиях, действуешь по велению сердца, а там – хоть трава не расти. Все мы русские – таковы, головой платим за милых своих. Если бы я прикидывала да раздумывала, ты думаешь, я бы отказалась от отцовского наследства и пошла бы в монастырь только ради того, чтобы не предать Мишеля. Но я уверена, мой отец поступил бы так же. Он нисколько не дорожил тем богатством, которым его наградила твоя мать…

– Вы – русские, вполне возможно, так и поступаете, – недовольно возразила ей Лиз. – Но я – наполовину немка, не забывай. И мне до вас далеко… Хоть моя мать, немецкая принцесса, став русской императрицей, понимала наш народ куда лучше прочих русских же…

– Я не про то говорю, Лиз, – примирительно заметила Орлова. – Я лишь хочу сказать, что ты не любишь его так, как я Мишеля, потому и делаешь все с оглядкой. Тебе не хочется жертвовать собой, Лиз. А он… Он многим уже пожертвовал. И пожертвует еще. Всем тем, что у него имеется. В частности, и жизнью…

– Так что же мне делать, Анна? – спросила Потемкина грустно. – Не ехать в Петербург?

– Не знаю, – вздохнула та. – Наверное, сначала – все решить для себя и разобраться в собственном сердце. От чего-то отказаться… Но я не думаю, Лиз, что ты решишься отказаться от императора. Тем более что сам император теперь легко бы смирился с этим.

Голоса за стеной стихли. Где-то за печкой замурлыкал, запел свою песенку кот. Забыв о Коленкуре, Анжелика размышляла над тем, что услышала. Из всего выходило, что возлюбленным княгини Лиз, ради которого она приехала в армию и оставалась столь долго, рискуя вызвать неудовольствие императора, был вовсе не князь Багратион, как думала французская маркиза прежде, а кто-то другой. Имени ни Лиз, ни Анна не назвали в разговоре. Но как-то само собой Анжелике вспомнилось помрачневшее лицо графа Анненкова накануне вечером, его холодность и скрытая раздраженность… Вспомнился театр в Петербурге, княгиня Лиз в ложе и при ней – молодой офицер в алом гусарском доломане… Неизвестный поклонник, который сопровождал карету Лиз до Таврического сада, а потом пересел в нее… Неужели? Алексей Анненков – соперник императора и возлюбленный княгини Лиз? Это просто невероятно, чтобы между собой могли соперничать молодой гусар и всесильный император!

От всего услышанного решение маркизы вернуться к французам, и поскорее, только укрепилось. Подложив под голову горностай и почти до подбородка укрывшись мехом чернобурой лисы, маркиза уже представляла себе, как она появится перед Коленкуром в поверженной Москве, но тут же былые сомнения снова охватили ее. А как ее встретит Арман? Он наверняка спросит ее, почему она не вернулась сразу. Он конечно же предположит, что оставалась она здесь неспроста. Снова начнутся подозрения, ревность. Будучи послом в Санкт-Петербурге, Коленкур хорошо знает русское светское общество и его щеголетоватых франтов… Он не поверит ни за что, будто Анжелика оставалась… А собственно, почему она оставалась? И так ли уж не прав будет Коленкур, приревновав ее к Алексею Анненкову?

Размышляя над этим, Анжелика решила действовать осторожно и начать со своих братьев. Ее действительно волновало, как чувствует себя Пьер и как перенес ранение Александр. Потому она решила использовать встречи на аванпостах маршала Мюрата и генерала Милорадовича, о которых рассказывали за ужином генералы, и передать через Мюрата письмо своим братьям, в тайной надежде, что говорливый Мюрат конечно же не утерпит и сообщит Коленкуру в ставке, что она нашлась. Как поступит Арман? Анжелике очень хотелось бы, чтобы граф первым предпринял какие-либо шаги, – тогда ей намного легче будет вернуться к нему…

Успокоенная правильным, как ей казалось, решением, маркиза заснула под утро. Проснулась она оттого, что в дверь чулана постучали и княгиня Анна пригласила ее к завтраку.

Решив написать Мюрату через генерала Милорадовича, проще всего, казалось, было обратиться к Анне за посредничеством. Но маркиза побоялась сделать это. Она не могла даже предположить, как отнесется Анна к ее просьбе, и опасалась, что княгиня не постесняется ей отказать. Анжелика предпочла дождаться Бурцева, который время от времени приезжал к главнокомандующему с донесениями Милорадовича. Вот его она и попросит отвезти ее просьбу командующему арьергардом. С Бурцевым Анжелика чувствовала себя не так скованно, как с обеими знатными русскими дамами.

На накрытом к завтраку столе пыхтел самовар. Выпив чаю с еще теплыми – с пылу с жару – пирогами, Анжелика поблагодарила княгиню Орлову и направилась в канцелярию при штабе армии к уже знакомому ей генералу Коновницыну.

За несколько недель стоянки в Тарутино русская армия хорошо обжилась на новом месте. Прежде все обмундирование солдат и офицеров носило следы Бородинской битвы – порванные мундиры, обгоревшие головные уборы, – теперь же всех одели в новенькое. У офицеров появилось прежнее петербургское щегольство. В армию со всех концов страны везли кто что только мог: масло, мед, крупу, яйца. Приходили пополнения, доставлялись снаряды и порох. С самого раннего утра ржали кони, звонко перекликались кузнечные молоты – это полковые кузнецы ковали подковы, обивали железом колеса, стучали топоры, слышались крики торговцев…