Гражданская война в России - Сергей Кара-Мурза

Таким образом, возникло резкое противоречие между представлением о праве у государственной верхушки и у рабочей массы, и после расстрела власть стала в глазах рабочих антинародной, а значит, нелегитимной. В свою очередь, и сам царь воспринял результаты расстрела неадекватно. По словам Лопухина, «жестокая решительность военных начальников и покорность войск, проявленные в этот день, вполне укрепили в нем уверенность в безопасности и его лично, и престола» [8, с. 65].

Но и сама жестокость расстрела демонстрации 9 января не была выражением определенной уверенной линии. 17 января А.С.Ермолов убедил царя издать манифест по поводу этих событий, принять депутацию рабочих и оказать помощь жертвам (манифест был подготовлен в трех вариантах, но так и не утвержден царем). Идея снять вину с царя и возложить ее на министров и военное командование, («отделить царя милующего от правительства карающего»), со всей очевидностью вносила в массовое сознание разрушительную для самодержавия идею о том, что царь не контролирует события — выходит, войска могут стрелять в народ без его приказа. Судя по протоколам совещаний, министры это прекрасно понимали, но было трудно определить, какое зло меньшее.

Прием царем «депутации рабочих» также принес больше вреда, чем пользы. По заранее составленным спискам благонадежных рабочих полиция неожиданно схватила отобранную группу, их обыскали, переодели и, запрещая переговариваться, привезли в Царское Село, где царь по бумажке зачитал написанную Треповым речь. Этот фарс только подогрел страсти и озлобил рабочих, переживавших трагедию[37].

Пойдя по пути демонстративного насилия, власти раз за разом предпринимали действия, создающие непреодолимый раскол в обществе и необратимо толкающие события по пути, ведущему к катастрофе. Причем разрушительные шаги делались зачастую ради ликвидации временной, конъюнктурной проблемы. Так, осенью 1905 г. в Петербурге стало нарастать стачечное движение. Когда 12 октября объявили забастовку железнодорожники, генерал-губернатор Петербурга Трепов распорядился расклеить по всему городу свой приказ, вошедший в историю: «Холостых залпов не давать и патронов не жалеть».

Начальник канцелярии Министерства двора генерал А.А.Мосолов (по рекомендации которого и был назначен Трепов генерал-губернатором Петербурга) пишет в воспоминаниях, что, увидев у Трепова черновик приказа, он спросил его: «В своем ли ты уме?» Трепов ответил: «Войск перестали бояться, и они сами стали киснуть. Завтра же, вероятно, придется стрелять. А до сих пор я крови не проливал. Единственный способ отвратить это несчастье и состоит в этой фразе» [8, с. 221].

При том состоянии массового сознания, которое реально имело место в больших городах, этот приказ Трепова не только подхлестнул развитие революции, но и отложился в коллективной памяти как яркий символ царской власти — символ, сыгравший большую роль в созревании Гражданской войны.

С другой стороны, обыденная жизнь городов России начиная с 1905 г. была наполнена образами кровавого насилия вследствие террора радикальных революционных групп. Однако и этот террор был в большой степени связан с новой доктриной верховных властей Российской империи, а именно ее полицейских властей. Суть видна из характера взаимодействия полиции с партией социалистов-революционеров, в большей степени, нежели другие партии, превратившей террор в инструмент своей политической деятельности.

Партия эсеров была образована в 1902 г. из ряда подпольных групп, которые были остатками разгромленной в 1881 г. «Народной воли». Организация партии происходила под контролем охранки с 1899 г. Руководил этим контролем начальник московского охранного отделения С.В.Зубатов (в обиход даже вошло слово «зубатовщина»). Через провокатора Е.Ф.Азефа Зубатов организовал и подпольную типографию эсеров, благодаря Азефу были проведены и аресты эсеров по всей России в 1903 г., а потом в Петербурге. Однако полиция не справилась с растущей партией, она возродилась и завязала связи с другими революционными левыми организациями.

Эсеры считали себя наследниками революционных народников и тяготели к философии боевого действия. Один из основателей партии Н.К.Михайловский говорил другому ее видному деятелю, Н.С.Русанову:

Дюринг, обосновавший теорию справедливости на чувстве мести, здорового возмездия, гораздо больше подходит к современной русской действительности, чем Маркс, который изучает явления только объективно и не обладает достаточно боевым темпераментом, чтобы понимать условия русской политической борьбы [58].

Во время революции 1905–1907 гг. и перед ней эсеры совершили 263 крупных террористических акта, в результате которых погибли 2 министра, 33 губернатора, 7 генералов и т. д. В то время партия насчитывала 63 тыс. членов (для сравнения заметим, что социал-демократов всех направлений было тогда в России около 150 тыс.).

Как же откладывались семена будущей ненависти после 1905 г.? Столыпин ввел военно-окружные и военно-полевые суды, даже запретив в них участие юристов. Суд был «скорострельным», а потом широко стали использовать виселицу. Ежедневно газеты сообщали о казнях. Это сломало в общественном сознании России очень важный стереотип и запустило спираль насилия. Поклонникам Столыпина надо помнить, что только военно-окружными судами за 1906–1909 гг. было приговорено к смертной казни 6193 человека (из них повешены 2694 человека), военно-полевыми судами — более тысячи, да без суда и следствия, по распоряжениям генерал-губернаторов расстреляно 1172 человека. На каторгу были отправлены десятки тысяч человек (т. к. политические выступления крестьян проводили на судах как уголовные, точное число вычленить из 66 тысяч приговоренных к каторге трудно). Вот какими средствами велась «реформа сверху».

Сейчас сторонники Столыпина иногда утверждают, что казни 1906–1909 гг. были якобы направлены не против крестьян, а против террористов-эсеров, возглавлявших разгром имений или хуторов. Это ошибочное мнение. Террористов не судили скопом и не казнили в 24 часа. Кроме того, эсеры после разоблачений Азефа вообще прекратили террористическую деятельность. А среди восставших крестьян их не было. Т.Шанин пишет:

Полицейский розыск виновных и послереволюционная охота на революционеров из некрестьянских сословий, действовавших в деревне, которые якобы возглавляли крестьянский бунт в Центральной России, дали примечательно скудные результаты. Из протоколов допросов следовало, что крестьянское движение 1905–1907 гг. (как и 1902 г.) было в Европейской России спонтанным и руководимым самими же крестьянами делом.

Таким образом, эти казни «аграрников» были уже следствием реформы Столыпина, начатой в конце 1906 г. Крестьяне стали сопротивляться навязанному правительством и грозящего им катастрофой изменению их жизнеустройства доступными им методами — шли громить хутора и поместья. В ответ — военно-полевой суд, институт чрезвычайного, военного права. Иными словами, само правительство трактовало ситуацию как военную. Суд этот имел целью не наказание, а устрашение. Не выяснялась часто даже личность арестованных крестьян, их казнили и хоронили как «бесфамильных». В тот момент крестьяне бороться не могли и отыгрались лишь после Февраля 1917 г., когда вернулись с войны с оружием.

Толстой в статье «Не могу молчать», которая всколыхнула весь мир, отозвался на повешение 20 крестьян в Херсонской губернии. Он ужасался — до чего дошла Россия, еще в 80-х годах прошлого века на Россию был всего один палач и по всей стране не смогли найти на эту должность второго. За 80 лет после 1825 г. в России казнили в среднем 9 человек в год.

Теперь не то, — пишет Толстой в 1908 г. — В Москве торговец-лавочник, расстроив свои дела, предложил свои услуги для исполнения убийств, совершаемых правительством, и, получая по 100 рублей с повешенного, в короткое время так поправил свои дела, что скоро перестал нуждаться в этом побочном промысле и теперь ведет по-прежнему торговлю [59].

Глава 6

Выход России из войны: порядок из хаоса

В конце перестройки, а потом и на всем протяжении последних лет в общественное сознание нагнетается представление о Белом движении, начавшем Гражданскую войну в 1918 г., как носителе русского государственного патриотизма. Согласно этому тезису, советский строй был если и не антинациональным, то, во всяком случае, вненациональным. При этом выдвигалось странное положение о том, что в России имелась возможность установления утопического межклассового согласия. Эта утопическая идея казалась настолько привлекательной, что на какое-то время в нее поверили даже руководители воссоздаваемой коммунистической партии. В ходу была такая формула: