Древо Иуды - Арчибальд Кронин

Поначалу ее, видимо, смутила новизна происходящего на сцене в ореоле восточной экзотики. Но постепенно она увлеклась. Красивый Пинкертон, которого Мори всегда находил несносным, вызвал у нее явное отвращение. Зато японской девушке Чио-Чио-сан, наоборот, она симпатизировала все больше. Когда в конце первого действия опустился занавес, Кэти не сразу пришла в себя.

— Какой же он ничтожный тип! — воскликнула она с горящими щеками, поворачиваясь к Мори. — Сразу стало ясно, что он пустышка.

— Тщеславный и самодовольный, возможно, — согласился он. — Но почему вы так его невзлюбили?

Она опустила глаза, словно задумалась, а потом сказала:

— Для меня ничего хуже быть не может — никогда не думать о других, а только о себе.

Второй акт, открывавшийся с ноты нежной печали и неугасшей надежды, должен был подействовать на Кэти, как предполагал Мори, еще больше. Действие шло, но он на нее не смотрел, не осмеливаясь вторгаться в сугубо личные переживания бесхитростного сердца. Но ближе к концу, когда огни на сцене погасли и Чио-Чио-сан зажгла фонарь у дверей, чтобы начать ночное бдение, и из темной комнаты зазвучала привязчивая мелодия арии «Un bel di»[68], которая то росла, то угасала, он все-таки бросил один быстрый взгляд на свою спутницу. По ее щекам текли слезы.

Он наклонился к ней и сказал:

— Моя дражайшая Кэти, если это вас так расстраивает, мы сейчас же уйдем.

— Нет-нет, — запротестовала она, давясь слезами, — это очень печально, но прекрасно. И я должна увидеть, что будет дальше. Одолжите мне носовой платок, мой пришел в негодность. Спасибо, дорогой, дорогой Дэвид… вы так добры. Бедная милая девочка. Как же бесчеловечно и гадко обошелся с ней этот мужчина… — Голос ее сорвался, но она сделала усилие и взяла себя в руки.

И действительно, весь третий акт, полный невыносимого пафоса, вплоть до финальной трагедии, она оставалась спокойной. Когда закрылся занавес, Мори осмелился взглянуть на нее, она больше не плакала, но опустила голову на грудь, словно обессилев.

Они вышли из театра. Переполненная чувствами, Кэти хранила молчание, пока они не сели в такси; затем, убедившись, что она надежно укрыта от посторонних глаз, девушка сдавленно произнесла:

— Я никогда не забуду этого вечера… Никогда…

Он ответил, тщательно подбирая слова:

— Я знал, что вы эмоциональны и способны сопереживать. Я надеялся, эта история вас тронет.

— Так и было, так и было… Но самое главное, дорогой Дэвид, что я видела это вместе с вами.

Ничего больше она не прибавила, но и этого было достаточно, чтобы он понял по ее дрожащим губам то, чего она не договорила. Он молча взял ее ручку в свои, воспользовавшись закрытой машиной.

Она не отняла руки. Что же такое с ней произошло? Ведь ничего подобного раньше не было. Естественно, ей когда-то оказывали знаки внимания. Когда она посещала курсы медсестер, один студент из университета, работавший над диссертацией магистра, был очень ею увлечен. Она не ответила на его чувства. В больнице во время прошлогодних рождественских праздников молодой ассистент пытался сорвать у нее поцелуй под веточкой омелы, но ему удалось лишь неловко чмокнуть ее в левое ухо. Она безразлично отнеслась к этой попытке, а позже отказалась от его приглашения на новогодний бал. Она считала себя серьезным человеком и не интересовалась молодыми людьми, разделяя материнскую точку зрения, которая так часто ей внушалась, что в конце концов стала ее собственной: мол, все мужчины наглые, себялюбивые и ненадежные.

Но Дэвид был не такой, он обладал совершенно противоположными качествами. А его зрелость, от которой веяло уверенностью, с самого начала вызвала в ней симпатию. Он все еще держал ее руку, нежно и ласково, когда они доехали до отеля. Но и тогда он не выпустил ее. Ночной консьерж дремал за своим столом, когда они вошли и поднялись на лифте на свой этаж. В коридоре Мори замер, открыл двери в гостиную, отметив быстрое биение пульса в ее плененной ручке, и его сердце тоже забилось чаще.

— Я велел оставить нам горячий шоколад. Он восстановит ваши силы, дорогая Кэти.

— Нет. — Отвернувшись от него вполоборота, она покачала головой. — Ничего не нужно… Прошу вас.

— Вы все еще расстроены. Я не могу позволить вам уйти в таком состоянии.

Она не сопротивлялась, когда он завел ее в комнату, где, как он и говорил, на столе их ждал термос и тарелки с фруктами и сэндвичами, накрытыми салфеткой. Комнату слабо освещала одна-единственная лампа под абажуром, отбрасывая мягкий свет на ковер, все остальное пространство было погружено в тень, как и двое людей, стоявших друг против друга.

— Дражайшая Кэти, — снова произнес он, — что я могу сказать? Что я могу для вас сделать?

По-прежнему не глядя на него, она тихо ответила:

— Утром со мной все будет в порядке.

— Сейчас уже почти утро, — мягко парировал он, несмотря на громкий стук сердца, — а вы далеко не в порядке. В чем на самом деле кроется причина?

— Ни в чем, ни в чем… Не знаю. Я отчего-то чувствую себя потерянной. Раньше со мной такого не случалось — мне грустно и радостно одновременно.

— Но как вы можете быть потерянной, если вы со мной?

— Я знаю, знаю, — призналась Кэти и заговорила невнятной скороговоркой: — Тот злосчастный человек заставил меня понять, насколько не похожи… В том-то и беда. Вы такой…

Она умолкла и снова залилась слезами, склонив голову, но он взял ее за подбородок и приподнял мокрое личико, так что они посмотрели в глаза друг другу.

— Кэти, дорогая, — прошептал он с невероятной нежностью, — я люблю вас. И полагаю, что вы любите меня.

Наклонившись, он поцеловал свежие молодые губы, не знавшие помады, — он ненавидел, когда девушки красились, — и восхитительно соленые от слез. В следующий миг она с громким всхлипом бросилась к нему в объятия и крепко прижалась к его груди мокрой щекой.

— Дэвид… мой дорогой Дэвид!

Но это длилось всего мгновение. Она отстранилась, воскликнув:

— Бесполезно… Все бесполезно! Мне сразу следовало это понять.

— Но почему, Кэти? Мы любим друг друга.

— Разве можно любить на расстоянии трех тысяч миль? Все решено, я уезжаю. Эта любовь лишь разобьет нам сердца. Мое уже сейчас страдает.

— Ты могла бы остаться, Кэти.

— Ни за что… Это невозможно.

Он ухватил ее за запястье, не позволив скрыться. Пытаясь вырваться, как пойманная птица, она с жаром продолжила:

— Я должна ехать. Всю жизнь я шла только к одной цели — училась на медсестру, набиралась опыта в больнице Долхейвена. Ни о чем другом не думала. Я нужна там… От меня этого ждет дядя Уилли… Но главное, я обещала маме перед смертью, что поеду туда, и теперь ни за что не могу ее подвести.

— Не делай этого, Кэти, — ужаснувшись, произнес он. — Ради Всевышнего, останься.

— Именно ради Всевышнего я должна это сделать… и ради нас обоих.

Она высвободилась и, метнувшись к себе в комнату, исчезла.

Он обреченно посмотрел на закрытую дверь. Подавив желание последовать за ней, он принялся расхаживать по мягкому толстому ковру в состоянии чрезвычайного волнения. Он по-прежнему ощущал вкус ее нежных губ, и одно это помогло ему постепенно справиться с душевной болью, которая отошла на второй план, уступив место радости. Она любила его, беззаветно, всем сердцем — ошибки быть не могло. И все остальное не имело значения. Конечно, есть определенные трудности, но их можно преодолеть. Он должен ее убедить и обязательно это сделает. Ни о чем другом даже думать не стоит. Он добьется ее любой ценой.

Внезапно Мори понял, что в нем таилась огромная способность любить. Вместе с этим сознанием он ощутил прилив сил. И голод. Его взгляд привлек накрытый стол, и он вспомнил, сколько часов прошло после ужина — кстати, весьма легкого. Усевшись, он налил себе шоколада, все еще обжигающе горячего, откинул салфетку и принялся за сэндвичи. О! Икра, причем настоящая, белужья. Рассеянно смакуя деликатес, он поглотил все до последней крошки.

Глава XI

Он предсказал снегопад в Швейцарии, и, словно в подтверждение его непогрешимости, их действительно встретил снег — ранний, легкий, успевший замерзнуть до твердой корки и теперь сверкавший под кобальтовыми небесами. Почти целую неделю, что они прожили в Шванзее, между ними строго соблюдалось соглашение о сдержанности, которое она заставила его принять, — в противном случае она отказывалась ехать. Не давая выход своим чувствам, в лихорадочном усилии склонить ее на свою сторону, он сделал простоту и спокойствие девизом дня. Неуемные восторги Артуро и Елены по случаю их приезда были быстро погашены, атмосфера установилась степенная, он заказывал простые блюда, которые подавались без лишних формальностей. Желая продемонстрировать неповторимость живописных видов, он каждый день водил ее на прогулки: экскурсии, совершавшиеся в основном в молчании, приводили их к белым подножиям Альп, чьи парящие вершины окрашивались розовым цветом на рассвете и закате. По вечерам, сидя в библиотеке по обе стороны горящего камина, в котором потрескивали поленья, и, чувствуя усталость не столько от длинных прогулок, сколько от постоянного напряжения, он давал ей слушать пластинки — главным образом Генделя, Баха и Моцарта, — время от времени вставая, чтобы поменять их на стереофонической радиоле, чей блестящий корпус красного дерева был ловко скрыт в лакированном коромандельском[69] бюро. Никто не знал о его возвращении, поэтому никаких назойливых визитеров, ничто не отвлекало, они были предоставлены сами себе.