Алый знак доблести. Рассказы - Стивен Крейн

Наконец толстяк дошел до полного исступления. Он решил закончить бой. С глухим рычанием, зловещий как смерть, ринулся он на Фидси.

Келси случайно оказался тут же. Он ухватил низенького человека за плечо и завопил, как обычно бывает, когда вмешиваются в драку:

— Эй, остановись! Хватит его лупцевать! Ты уже довольно его дубасил. Оставь его в покое!

Низенький человек вырывался и тянул в сторону. Он повернулся лицом к Келси, так что зубы его почти касались щеки Джорджа:

— Пусти меня! Пусти меня!

Конец фразы потонул в громких ругательствах.

Лицо Келси помертвело от страха, но он как-то ухитрился не ослабить своей хватки. А Фидси, после мгновенной паузы, кинулся в новую атаку.

Они принялись избивать низенького человека. Они притиснули его к высокому деревянному забору, и в течение нескольких секунд удары сыпались на его голову. Но тут Фидси заметил подбегающего полицейского и бросился наутек, быстрый как тень. Увидя его исчезновение, Келси помчался за ним вслед.

Пробежав три или четыре квартала, они остановились. Фидси сказал: «Еще минута, и я бы расколошматил этого толстяка». И он стер кровь, заливавшую глаза.

На перекрестке, где собиралась банда, пошли расспросы: «Кто тебя так разукрасил, Фидси?» Его описание было пылким. Все смеялись. «Где-то он сейчас?..» Затем стали задавать вопросы Келси. Тот рассказал им историю, в которой сумел обрисовать себя как значительного и опасного человека. Они посматривали на него и, казалось, прикидывали, что, пожалуй, он может быть настоящим мужчиной.

Однажды, когда старушка вышла купить чего-нибудь на ужин сыну, она увидела, что Джордж стоит у черного хода салуна, погруженный в задушевную беседу с Фидси и прочими. Она прокралась сторонкой, ибо поняла, что опасно столкнуться с ним и с его гордостью в присутствии юношей, которых всегда ставят выше матерей.

Придя домой, Джордж со вздохом усталости швырнул шляпу, как будто проработал много часов, но мать напала на него, прежде чем он успел закончить свой маневр. Он слушал ее проповедь, скривив губы. Вместо защиты он сделал жест полнейшего отчаяния. Увы, ей никогда не понять передовых явлений жизни! Да, его мать была несовременной…

XIV

Маленькая старушка проснулась рано и теперь суетилась, готовя завтрак. По временам она боязливо поглядывала на часы. За час до того, как сыну нужно было уйти на работу, она подошла к его комнате и окликнула его обычным резким тоном:

— Джордж! Джордж!

До нее донеслось сонное ворчание.

— Ну, ну, время вставать! — продолжала она. — Скорее поднимайся!

Чуть позже она снова подошла к двери:

— Джордж, ты встаешь?

— Чего?

— Ты встаешь?

— Да, сейчас! — Он придал своему голосу бодрость, в которой старушка угадала фальшь. Она подошла к кровати и взяла его за плечо:

— Джордж… Джордж… поднимайся же!

В сонном тумане он принялся бессвязно протестовать:

— Ой, оставь меня… пожалуйста… Спать хочется!

Но мать продолжала трясти его:

— Ладно, время вставать! Ну, ну, давай-ка…

Голос ее, резкий от досады, тонкой, пискливой ноткой пронизывал его уши. Он повернулся на подушке, прикрыл голову обеими руками. Теперь его жалобы звучали приглушенно:

— Ох, можешь ты меня оставить? Времени — еще много. Ну, хоть десять минут! Я же сплю!

Но она была неумолима:

— Нет, ты должен встать сейчас же. У тебя не хватит времени позавтракать и поспеть на работу.

В конце концов он встал, мрачный, ворчливый. Потом вышел завтракать, мигая воспаленными веками, с одеревеневшим, хмурым лицом.

Так каждое утро мать приходила к нему в комнату и вела бой, чтобы разбудить сына. Она была настоящим солдатом. Невзирая на мольбы и угрозы, она пребывала на своем посту, невозмутимая и несгибаемая. Эти стычки занимали значительное место в жизни Джорджа.

Порой он бывал вне себя от невысказанного гнева. Все казалось ему сплошным надувательством. Он чувствовал, что его обманом лишают сна. Какая несправедливость — изо дня в день, с жестокой регулярностью, принуждать его вставать раньше, чем боги сна ослабят свои узы! Он ненавидел неведомую силу, которая управляла его жизнью.

Однажды утром он разразился беспорядочными проклятиями, посылая их в пространство, как будто там и коренилась несправедливость. Мать вздрогнула; рот ее вытянулся в ниточку. Она увидела, что наступил важный момент. Пришло время для решительной схватки. Она храбро пошла в наступление:

— Перестань ругаться, Джордж Келси! Ты не смеешь так говорить при мне! Я не желаю этого! Замолчи сию же минуту. Ни слова больше! Ты думаешь, я позволю, чтобы ты ругался? Ни слова! Не желаю! Слышишь, я этого не потерплю!

Сперва брошенные ею слова скользнули по его сознанию, как по льду, но в конце концов привлекли его внимание. Лицо его стало угрюмым от гнева и страдания. Он заговорил с мрачным отвращением:

— К черту твое нежелание! Что ты можешь со мной поделать?

Потом, должно быть находя себя недостаточно выразительным, он встал и медленно придвинулся к матери. Подойдя к ней вплотную, он повторил: «Что ты можешь со мной поделать?» — и поглядел на нее упорно и зло, хотя у него самого был мрачный и жалкий вид, как у осужденного преступника.

Она вытянула руки в бессильном жесте. Она признавала его победу. Джордж взял шляпу и неторопливо вышел.

Три дня они прожили в молчании. Он размышлял об ее мучениях и находил в этом своеобразное удовольствие. Когда представлялся случай, он делал маленькие пакости. Да, он сумеет ее унизить! Теперь он вышел из-под контроля, теперь он никому не подвластен; ему захотелось царствовать. Ее страдания как бы вознаграждали его за собственные муки.

Мать, как всегда, хлопотала по хозяйству, лицо у нее было серое, неподвижное. Казалось, она перенесла побоище, в котором все, чем она дорожила, было похищено свирепыми дикарями.

Как-то вечером, в шесть, Джордж вошел и принялся разглядывать мать, занятую чисткой картофеля. Она равнодушно, без волнения, прислушивалась к его шагам, а при его появлении не подняла глаз.

— Так вот, меня выгнали, — неожиданно сказал. Джордж.

То был последний удар. Ее тело судорожно дернулось на стуле. Когда наконец она подняла глаза, ужас стоял на ее лице, нижняя челюсть отвисла.

— Прогнали? С работы? Но почему, Джордж?..

Он подошел к окну и стал спиной к матери. Он чувствовал на себе ее страдальческий взгляд.

— Да! Выгнали!..

Наконец она вымолвила:

— Так что же ты теперь собираешься делать?

Он постучал ногтем по стеклу и ответил в тоне, который прозвучал хрипло и неестественно из-за усилий придать ему веселую беспечность:

— О ничего!..

Тут она принялась плакать:

— Ах, Джордж… Джордж… Джордж…

Он хмуро посмотрел на мать.

— Так вот ты как? И это все, что я имею, когда прихожу домой, потеряв работу? Можно подумать, что это моя вина. Ведь ничего нельзя было сделать…

Она продолжала всхлипывать с унылой дрожью. В ее позе, в наклоне головы отражалась уверенность, что никто в мире не способен понять ее боль. Сын выждал минуту, а потом, следуя своей обычной тактике, ушел, хлопнув дверью. Бледный поток солнечного света, неизменный в своем назначении, освещал маленькую старушку, согбенную страданием, затерянную в своем кресле.

XV

На следующий день, когда Келси стоял на углу, подбежали трое мальчишек. Двое остановились на некотором расстоянии, а третий выступил вперед. Он стал перед Джорджем и важно произнес:

— Эй, ваша старуха заболела…

— Что?

— Ваша старуха заболела.

— Убирайся!

— Нет, правда, она больна!

— Кто тебе сказал?

— Миссис Калахан. Она велела мне сбегать за вами. Они вас ждут.

Внезапный страх охватил Келси. В мозгу пронеслись, подобно вспышкам света, картины прошлого. Мелькнула мысль о небесном возмездии. Он оглянулся вокруг, и знакомый пейзаж приобрел грозный и мрачный смысл. Было предчувствие беды и на улице, и в домах, и в небе, и в людях. Его нервные, трепещущие ноздри чуяли в воздухе что-то трагическое и страшное.

— Хорошо, иду! — ответил он мальчику с дрожью в голосе.

Позади он ощущал внезапно наступившее выжидательное молчание своих товарищей по шайке. Они наблюдали за ним. Шагая вдоль улицы, он знал, что они вышли на середину тротуара и смотрят ему вслед. Он был рад, что они не могут видеть его лицо, его трепетные губы, его растерянные глаза. Он остановился у дверей своей квартиры и уставился в панель, как будто увидел на ней начертанные письмена. В следующую минуту он вошел и боязливо окинул взглядом комнату.

Мать сидела, глядя на стены и окна в доме напротив. Голова ее опиралась на спинку кресла. Лицо покрывала необычайная бледность, но глаза блестели, губы не кривились.