Верность - Константин Локотков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— За меня прошу не беспокоиться, — сказал директор.
Недосекин пожал плечами и с достоинством отвернулся, начал собирать разбросанные по кафедре листки, которыми он пользовался, произнося речь.
Ванин коротко развел руками над столом и опять сцепил пальцы.
— Что ж, если вы в моих поступках обнаружили логику, это только доказывает, что они неплохие, правильные поступки.
— Это почему же? — презрительно и удивленно спросил Недосекин. — Логика еще не предполагает честности в поступках.
— Вот, вот, — закивал Ванин, движением руки останавливая гневный порыв зала, — в этом смысле вы правы — не только нечестные поступки имеют свою логику, но даже предательство имеет свою логику. А что касается моих поступков по отношению к вам, я их считаю правильными потому, что в них не только моя собственная, но и всех нас, коммунистов и беспартийных граждан Советской страны, логика: будем бить до конца!
Поднялся и — как на пустое место — пошел туда, где стоял Недосекин. Тот зачем-то поклонился президиуму и, гордо держа голову, спустился вниз, сел в первый свободный от людей ряд.
Марина не совсем ясно поняла, за что на прошедшей теоретической конференции бранили Недосекина. Его доклад не воспринимался предметно, в живых образах… Какие-то абсолютные гипотезы, никогда никем не виденные частички атомов… Надо быть физиком или, по крайней мере, пройти курс института, чтобы понимать все это. Притом Марина привыкла думать, что идеалисты и вообще проповедники чужих взглядов живут за границей; что они вредные и опасные люди — у нее не было никаких сомнений. Но Ванин обвинил в идеализме Недосекина, и это казалось неоправданным, странным, и было почему-то неловко за Ванина. Правда, Марине не нравился Недосекин — надменный, сухой, равнодушный. Но ведь нельзя своей субъективной оценкой мерить человека! Во всяком случае, идеалистом Марина его не назвала бы.
С теоретической конференции она ушла со смешанным чувством досады и грусти. Досадно было оттого, что такой хороший человек, как Ванин, чересчур строго и даже резко, что совсем на него не походило, поступил с Недосекиным, а грустно оттого, что она, Марина Купреева, очень плохо разбирается во всем этом: идеализме, метафизике и прочих вещах. Хотя она, наблюдая подруг, и нашла, что и Женя Струнникова, например, только хлопала глазенками, но понимала вряд ли больше ее, Марины, но это не утешало. Что Женя! Девочка, а Марина уже (она горько усмехнулась при этом) взрослая, пора знать. Вот Федор понимал. Он очень волновался, а когда Ванин закончил свое выступление, вскочил с места и побледнел даже, оглушительно забил в ладоши.
«Как же так получается? — думала Марина с горечью. — Ну, Федор пусть… Он никого и ничего не пожалеет. Но Ванин, такой хороший, добрый, — и вдруг публично так незаслуженно резко обвинил Недосекина…»
Сегодня все воспринималось по-другому. Недосекин продал изобретение Трунова империалистам! Это было чудовищно. Марина не сводила жалеющего и грустного взгляда с профессора, а в сторону Недосекина боялась смотреть — мерзко, противно было на душе, точно на кафедре стоял голый человек.
«Какая любовь, какие добрые чувства к человеку, что он болтает? — думала Марина. — Разве он добр? Разве он может любить? И о какой единой мировой науке толкует, когда мы работаем в капиталистическом окружении?»
Марина с волнением следила за краткой словесной дуэлью между президиумом и Недосекиным. Как хорошо сказал Александр Яковлевич: это логика всех нас — будем бить до конца! Нет, теперь совершенно не было никакого противоречия между Ваниным добрым и Ваниным резким. Он был таким, каким должен быть секретарь парткома, потому что он коммунист, а все коммунисты должны брать пример с Ленина:
Он к товарищу милел людскою лаской.Он к врагу вставал железа тверже.
— Недосекин очень печется, раскроем мы или нет психологию его поступка, — говорил Ванин. — Раскроем! Да тут не надо и особенных усилий, чтобы за лицемерной, ханжеской личиной поборника «высшей мировой гуманности» увидеть физиономию человека, «не помнящего родства», — из племени тех, кого бессмертный Ленин пригвоздил к позорному столбу! Пусть Недосекин не имитирует возмущения, не вздымает в патетическом ужасе руки к небу, я называю вещи, своими именами! Грубо работаете, Недосекин! Таких, как вы, мы научились разоблачать еще в то время, когда вы только расшаркивались перед капиталистическим Западом, — от реверанса капиталу до прямой измены Родине — логический путь! Вашим хозяевам нужно ослепить народы, задушить их стремление к национальной независимости, облегчить выполнение своих империалистических планов, и ваши взгляды — а вы их заимствовали из хозяйского арсенала, — это оборотная сторона национализма и расизма! Какое бешенство вызывает у империалистов наш патриотизм! На какие хитрости они только не пускаются, чтобы подорвать моральный дух нашего народа, оживить в советских людях пережитки капитализма! Не выходит открыто, в лоб, — так исподтишка, тайно стараются подорвать в наших людях веру в себя, измельчить, уничтожить нашу гордость Советским государством, привить старчески-хилую, отвратительно-благодушную мыслишку о спокойствии всемирном, о солидарности всех и вся в мире…
Как это было понятно Марине! Чтобы отвлечь пролетариат от классовой борьбы, лакеи империализма проповедуют «солидарность людей». То есть, нет рабочих, нет империалистов, а есть просто люди: русские, немцы, греки, испанцы, — ханжески смешал все классы и национальности Недосекин. «Трогательное единство эксплуататоров и эксплуатируемых», — иронически сказал Ванин. Как будто не высовывалась в мир звериная морда фашизма!
Все, что говорил и читал Ванин, приводя цитаты, воспринималось Мариной настолько ясно, что она была совершенно уверена: и Недосекин должен все это знать. Но он хитрил, защищался красивыми фразами об интернационализме, думал спекульнуть на чувствах советских людей — на их подлинном, пролетарском интернационализме и высокой гуманности.
— Такова психология поступка Недосекина, — в заключение сказал Ванин. — Нам дорог человек. Мы дали Недосекину полную возможность работать, одуматься, пересмотреть свои взгляды. Нет, оказывается, он и последователен и логичен. Раболепие перед заграницей, полное безразличие к судьбе и интересам своего народа привели его — и не могли не привести по логике вещей — к предательству интересов своего народа. Вспомните троцкистско-бухаринский процесс. Одной из форм их подрывной деятельности была оголтелая пропаганда низкопоклонства перед капиталистическим Западом, клевета на советский народ. Они обливали грязью нашу великую нацию, называя ее «нацией Обломовых». Величайшее достижение русской и мировой культуры — ленинизм — они объявили национально-ограниченным учением. Наш народ растоптал троцкистско-бухаринскую банду!
Ванин закончил и уже сел за председательский стол, а зал все рукоплескал. В-чувстве, которое вместе со всеми подняло Федора на ноги, слилось все: и гордость за себя, за Ванина, за всех, кто стоял рядом, и презрение к Недосекину, и любовь ко всему хорошему и правильному, что составляло советскую жизнь.
А когда профессор Трунов неожиданно для всех, даже для Ванина, объявил, что Недосекин подарил своим хозяевам миф, а не аппарат, — самые главные расчеты хранятся у профессора в несгораемом сейфе, и они нигде не публиковались (даже то, что Недосекин дал, он, как метафизик, поставил с ног на голову, и ни один диалектик не разберется в его мешанине, сказал Трунов под общий хохот), — когда после этого, отвечая на вопрос, считал бы он для себя честью напечататься в заграничном, «недосекинском» журнале, Трунов выразительным басом и торжественно сказал словами Маяковского:
Неважная честь, чтоб из этаких розМои изваяния высились… —
овация грянула с новой силой.
Почему-то только два человека приковали к себе восхищенный взгляд Федора, и с ликованием он молча взывал к одному: «Сережка, сильнее хлопай! Выше голову! Что ты, как не у себя дома, робеешь!»
Рядом с Сергеем стояла Марина. Бледная, она, не отрываясь, блестящими глазами смотрела на президиум — и аплодировала, аплодировала, подняв ладони на уровень липа, забывшись в той же, наверное, страсти, что владела сейчас всеми.
…Общее институтское собрание потребовало от дирекции удаления Недосекина.
Глава восемнадцатая
Перед самым концом учебного года, накануне одного из выходных дней, приехала спортивная команда московского института. Москвичи остановились в городе, в гостинице. Федор, занятый подготовкой к предстоящей проверке договора, не смог навестить Анатолия. А тот почему-то не приехал к нему в общежитие.