Огонь блаженной Серафимы - Коростышевская Татьяна Георгиевна

У меня чуть ребра не хрустнули, когда Зорин сжал руки.

— Что они с тобой сделали?

— Ничего! — взвизгнула я. — Осел ты ревнивый! Они Эльдара пытали, чтоб сны мои открыть. Понял? Уйти они собирались с моей помощью. Нежто кто стал бы такую полезную сновидицу насилием портить?

— Серафима, — хрипло сказал Зорин, — я ни в чем тебя не виню, и винить никогда в жизни не буду. Я люблю тебя, милая, сердце мое, душа моя. Никогда тебя больше не оставлю. Но, если он… они… Я должен буду их лично порешить, понимаешь?

— Ну и пореши, — разрешила я. — Только не из личной мести, а для восстановления справедливости. Что там надо? Исходные тела пожечь? Так я поспособствую.

— Тело хозяина тоже не в катакомбах. — Иван слегка успокоился. — Насколько я успел в их грязной волшбе разобраться, ему исходное тело при себе держать надобно, оно ему источником силы служит. Прочим достаточно при себе лишь сферу с частичкой исходника иметь.

— Сферу я видела, — встрепенулась я. — Ничего особенного, хрусталь как хрусталь. Но теперь понятно, отчего Лулу не могла ее у Наташки отобрать, та могла попросту артефакт расколошматить.

Зорин вопросительно поднял белесые брови, и пока я путано пересказывала ему про Натали, неудавшиеся обмены и прочие свои приключения, брови эти ходили ходуном, то сдвигаясь грозно, то наползая на глаза, будто от стыда.

— Знаешь, когда я испугалась? Когда вдруг вспомнила, что у фальшивой Маняши на спине точно такая же метка, как у настоящей, имеется. Натурально обомлела. Думаю, ну все, Серафима, допрыгалась. Значит, сила наша к телу привязана, а вовсе не к душе, и разделают сейчас тебя эти две бабищи, как куренка, на потроха и кожицу.

— Какой же я болван, — сызнова принялся страдать чародей.

Но это было уже скучно, поэтому я полезла с поцелуями, и получила их по десятку за каждый день разлуки, и получила бы сверх, но его высокородие вспомнил вдруг, что он на службе, и потащил меня в столовую шантажом, что на поцелуйную диету посадит, стребовав обещание начальство его не изводить.

— На открытый бой они не решатся, — говорил Крестовский, в мое отсутствие став председателем совета. — Одно дело тайно умыкнуть девицу, другое — устроить осаду чужой собственности. Действовать они будут тайно.

— Тогда и мы тайно проберемся в резиденцию князя, — Мамаев помешивал ложечкой чай, — и выкрадем тело хозяина. Его, разумеется, придется поискать, но времени у нас в избытке. Если обеспечить Серафиму Карповну круглосуточной охраной до самого рождественского бала, когда она вынуждена будет покинуть свой дом, чтоб быть представленной императору…

— Эльдар Давидович, — вступила я в разговор еще на ходу, — нет у нас избытка. Кто нам хлопнуть дверью напоследок грозился?

— Точно, букашечка! — Мамаев хлопнул себя по лбу ладонью, но быстрые его глаза рассмотрели мои распухшие губы и слегка пришибленный любовью вид.

Крестовский метнул в нас батарею уточняющих вопросов, постучал по столу пальцами:

— А ведь мы, сыскарики, никого со стороны привлечь в наши игрища не можем. Нас четверо, а направлений, по которым следует работать, три. Это, во-первых, охрана Серафимы Карповны, во-вторых, поиск места нанесения удара…

Он посмотрел в мою сторону, будто прицениваясь.

— Мне, Семушка, этот взгляд знаком, — нараспев сказал Иван Иванович, — и пренеприятен. Барышня Абызова живцом у тебя работать не будет.

— Будет! — хлопнула я в ладоши. — Это же великолепное решение. Нам нужно выманить из логова хотя бы одну тварь, захватить ее и допросить. Вуаля!

Рыжий чародей стал мне даже немного симпатичен.

— Нет. — Зорин был мрачнее тучи.

Я жалобно посмотрела на Гелю, та подмигнула и показала подбородком в сторону.

— Маняшу пора проведать. — Прихватив с собой Бубусика и ватрушку, я пошла наверх.

Нянюшка моя пребывала без изменений, лежала на кровати прямая, будто доска.

Эх, будь я сновидица…

Охолонь, Серафима! Ты с Болваном Ивановичем — одного поля ягоды, он за все себя виноватым мнит, а ты, чуть что, сновидчество поминаешь. Ну была б ты сновидица, и что? Ну вернула бы Неелову свою из-за грани. Это, конечно, само по себе было бы очень неплохо, даже здорово, но, если шире посмотреть, все бы на тех самых местах осталось. Если бы ты, Серафима, была сновидица, и если бы у тебя сфера навьи была и сама навья, а еще князь Кошкин, который мужик приятный, нав, его тело занявший, и исходное тело этого нава… Итак, тебе надобно четверо живых, один артефакт, один труп и сновидческие способности.

Погодите, если бы у меня было тело хозяина, то сфера его приспешницы без надобности. Что там, в хрустале этом? Крупинка древней плоти. Целый хозяин этой крупинки всяко сильнее. Да и сила его тебе не нужна, своей довольно, он не источник для тебя, не ключ, он путь, то, что свяжет тонкими тропками тела и души.

Я вытаращилась на Маняшу. Ты про это мне говорила? Говорила, князя отыщи, в нем не ключ, но путь?

— Ав-р? — Бубусик вильнул поросячьим своим хвостиком.

— Да, мальчик, — кивнула я, наблюдая трасформацию пухлого собачечки в огромного сонного кота. — Время полетать.

Я даже не одевалась. К чему мне, Серафиме Абызовой, шубы с шапками? Я сама огонь. А волосы заколоть забыла, каюсь. Поэтому летели мы над ледяной Мокошью на исходе первого числа нового года налегке, а моя смолянисто-черная шевелюра стелилась за нами еще одним хвостом. И не скрывались особо, даже остановку совершили, посетив аптеку на набережной. Ну, то есть, посетила только я, потому что Гавр обыскивал в это время соседнюю мясную лавку на предмет припрятанной там копченой колбасы.

Очутившись на балконе бобынинского дома, я толкнула дверь, убедилась, что она заперта, и вдавила раскаленную ладонь прямо в стекло, оплавляя его, после просунула руку и отперла запоры. В спальне был кавардак, перевернутые стулья, разбросанная одежда, по центру прогоревшего ковра я заметила законченную цепочку с подвеской-звездочкой, подняла ее и спрятала в карман. Гаврюшу беспорядок не смутил, он завалился на кровать, поворочался, устраиваясь, из-под мохнатого бока на пол покатились разноцветные навьи пилюльки. Собрав их в горсть, я проговорила:

— Здесь обожди, разбойник, — и вышла.

Наталья Наумовна сидела в гостиной на привычном своем месте, наклеивала в альбомчик газетные вырезки, у окна мерцала огоньками до потолка пушистая рождественская ель.

— Фимочка, — протянула кузина, — что только пресса наша столичная про тебя не пишет!

— И что? — приблизившись к столу, я ссыпала на него пилюльки, достала из кармана жестяную коробочку с аптечной этикеткой, положила рядом.

— Барышня А., поразившая столичную публику эффектным возвращением, — зачитала Натали, — поражает нас неустанно. Истерический припадок, который сия особа продемонстрировала в канун Новогодья…

Я сходила к угловому столику и принесла с него поднос с графином и хрустальными стаканами, села напротив Бобыниной.

— …как среагирует на сей афронт его сиятельство, — закончила она чтение и погладила бумагу пальцами.

— А про тебя, стало быть, не пишут? — задумчиво спросила я, налила в оба стакана воды, открыла жестянку, пилюльки в которой были лимонно-желтыми. — Обидно небось?

— Привычно, — улыбнулась кузина. — И обида от этой привычности поистрепалась, обветшала. Кстати, Фимочка, позволь узнать, где наш жених?

— Который? — В правый стакан я опустила две желтых пилюли, в левый — несколько красных, размешала серебряной ложечкой до полного растворения. — Мы ведь с тобою, сестричка, двух женихов делим не поделим.

— Мужик сиволапый Зорин не интересен мне нисколько. — Натали наблюдала мои манипуляции с брезгливой усмешкой. — Где князь? Он же тебя сюда не просто так отправил?

— Будет князь, — заверила я и переставила стаканы раз, другой, третий… седьмой. — Все будет, Наташенька.

— Тогда изволь сообщить…

— Пей, — кивнула я на стаканы. — В одном — отрава, в другом — леденец от кашля, что в котором, я не знаю.