Книга иллюзий - Пол Остер

Я внимательно следил за ними, пытаясь уразуметь суть разногласий, но их тайный код был мне недоступен. Наконец Хуан заковылял прочь на своих крепких маленьких ножках, и все разъяснилось. Фрида, вернувшаяся десять минут назад, желала немедленно приступить к аутодафе.

Как это она так быстро обернулась? удивился я.

Гектора кремируют не раньше пяти часов пополудни. Вместо того чтобы торчать все это время в Альбукерке, она решила заняться неотложными домашними делами. За урной она поедет завтра утром.

А о чем вы с Хуаном так яростно спорили? И почему он тыкал в меня пальцем? Мне это не понравилось.

Мы говорили о тебе.

Догадываюсь. Но при чем тут я, случайный гость, и планы Фриды?

Я думала, ты все понял.

Альма, я не обучен языку жестов.

Ты видел, как я вышла из себя?

Да, но из-за чего?

Фрида не хочет, чтобы ты путался под ногами. Сейчас, говорит, не время для визитов. Это наше семейное дело.

Короче, она дает мне пинка под зад?

Она сформулировала это несколько иначе, но сути это не меняет. Завтра ты должен уехать. Утром мы едем в Альбукерке и по дороге высаживаем тебя в аэропорту. Таков ее план.

Кажется, она забыла, что сама пригласила меня на ранчо.

Тогда Гектор был жив. Обстоятельства изменились.

Что ж, у нее своя логика. Я ведь сюда приехал ради фильмов, правильно? А раз нечего смотреть, то и делать мне здесь нечего. Один фильм я увидел; осталось посмотреть, как все сгорит синим пламенем, и можно катиться к такой-то матери.

Ты не понял. Она не хочет, чтобы ты при этом присутствовал. Хуан передал мне слова Фриды: тебя это не касается.

Вот оно что. Теперь понятно, почему ты сорвалась.

Дело не в тебе, Дэвид. Дело во мне. Я хочу, чтобы ты был рядом, и она это знает. Утром мы обо всем договорились, а потом она все перерешила. Я так зла на нее… так бы, кажется, и врезала.

И где же я должен прятаться, пока все будут жарить шашлыки?

В гостевом домике. Так решила Фрида, но я с ней поговорю. Я заставлю ее сдержать слово.

Не трудись. Если я мозолю ей глаза, с какой стати я буду настаивать на своих правах? Да и нет у меня никаких прав. Это владения Фриды, и я обязан подчиниться ее воле.

Тогда я тоже не пойду. Пускай сжигает все к чертовой матери, у нее есть помощники.

Ты пойдешь, Альма. Это последняя глава твоей книги, ты должна все видеть своими глазами. Начала, так уж держись до конца.

Я хотела, чтобы ты присутствовал. Без тебя это будет уже не то.

Четырнадцать копий плюс негативы – представляешь, какой получится костер? А сколько дыма! Даже из окна будет на что посмотреть.

Костер я действительно увидел, точнее, дым от него. Но, с учетом открытых окон, «смотрел» я, главным образом, своим носом. Горящий целлулоид издавал резкий ядовитый запах, и даже после того, как дым рассеялся, всякая химическая дрянь еще долго летала в воздухе. Как мне потом сказала Альма, им потребовался час с лишним, чтобы вчетвером перетаскать из подвала все коробки с фильмами. Затем они погрузили их на ручные тележки, закрепили ремнями и, погромыхивая на каменистой почве, отвезли за тон-ателье. Там они эти коробки поместили в две бочки для нефтепродуктов – в одной копии фильмов, в другой негативы – и с помощью керосина и газет подожгли. Старая пленка на нитратной основе загоралась сразу, а вот фильмы после пятьдесят первого года, напечатанные на более плотной триацетатной пленке, гореть отказывались. Им пришлось снимать фильмы с бобин, по одному бросать в костер, и это потребовало дополнительного времени. Они планировали закончить к трем часам, а в результате провозились до шести.

Все это время я провел в гостевом домике, стараясь не слишком переживать по поводу моей вынужденной ссылки. Перед Альмой я напустил на себя равнодушный вид, но в душе у меня все кипело не меньше, чем у нее. Поведению Фриды не было оправдания. Пригласить в дом и тут же показать на дверь! Могла по крайней мере объясниться лично, вместо того чтобы присылать глухонемого гонца, который передает ее слова третьему лицу и при этом тычет в тебя пальцем. Да, Фрида была явно не в себе, ее закрутил этот вихрь горестных переживаний, но, как бы я ни пытался ее понять, легче мне от этого не становилось. Что я здесь делаю? За каким чертом она послала Альму в Вермонт, чтобы та привезла меня сюда под дулом пистолета, если я только путаюсь у всех под ногами? Не Фрида ли писала мне письма? Не она ли приглашала меня в Нью-Мексико посмотреть фильмы Гектора? По словам Альмы, ей пришлось долго их уговаривать, чтобы последовало такое приглашение. Из этого я заключил, что Гектор изначально был против и женщинам пришлось склонять его в пользу моего приезда. Сейчас, прожив здесь сутки, я думаю, что в действительности все обстояло иначе.

Если бы не оскорбительное обращение, я бы, скорее всего, даже не задумался о таких вещах. После нашего объяснения в холле мы сложили остатки еды обратно в корзинку и направились в коттедж, находившийся на возвышении в трехстах метрах от хозяйского особняка. Альма открыла дверь своим ключом, и прямо за порогом я увидел свою дорожную сумку. Еще утром она находилась в большом доме, в комнате для гостей, и вот кто-то (вероятно, Кончита) по приказу Фриды перенес ее сюда. Сделано это было бестактно, чтобы не сказать, вызывающе. И вновь я отшутился (Вот спасибо, не надо самому таскать!), хотя меня душило бешенство. После того как Альма ушла, чтобы присоединиться к поджигателям, я минут пятнадцать бесцельно шатался по дому, пытаясь успокоиться. Наконец я расслышал вдалеке дребезжание ручных тележек и позвякивание металлических коробок. Пробил час аутодафе. Я разделся в ванной и врубил оба крана на полную мощность.

Пока я отмокал в теплой воде, я позволил себе немного порассуждать. Сначала изложил факты в известной мне последовательности, а затем попробовал взглянуть на них под другим углом с учетом последних событий: перебранка между Хуаном и Альмой, ее гневный выпад в адрес Фриды (Я так зла на нее… так бы, кажется, и врезала), мое позорное изгнание. Все это, конечно, гадание на кофейной гуще, но, когда я вспомнил предыдущую ночь (приветливость Гектора, его готовность показать мне фильмы) и сравнил с тем, как со мной обращалась Фрида, вывод напрашивался сам собой: вероятно, она с самого начала была против моего приезда. Да, она писала эти письма и зазывала меня в Тьерра-дель-Суэньо, но разве не могла она писать их под нажимом, уступив требованиям Гектора после долгих ссор и препирательств? Если так, то ее решение, чтобы я убрался из ее владений, не было внезапной переменой настроения. Просто теперь, когда Гектор умер, это сойдет ей с рук.

До сих пор я думал о них как о равных партнерах. Когда Альма рассказывала об их браке, мне и в голову не приходило, что их мотивы могли в чем-то не совпадать или что их мысли не находились в полной гармонии. В тридцать девятом они договорились делать фильмы, которые никогда не увидят зрители, и согласились с тем, что их совместный труд рано или поздно будет уничтожен. На этих условиях он возвращался в кино. Жестокий запрет, но только так, пожертвовав главным смыслом творчества – радостью поделиться им с другими, – он мог оправдать свое решение. Таким образом, фильмы стали для него способом покаяния, признанием того, что случайное убийство Бриджит О’Фаллон – это и его грех, за который ему нет прощения. Я смешной человек. Бог сыграл со мной не одну шутку. Один вид наказания сменялся другим, и, следуя своей запутанной мазохистской логике, Гектор продолжал возвращать долги Господу Богу, в которого не верил. Едва не ставшая роковой пуля, полученная им в банке города Сандаски, сделала возможным его брак с Фридой. Смерть сына сделала возможным его возвращение в кино. Однако ни первое, ни второе не сняло с него ответственности за то, что случилось в ночь на 14 января 1929 года. Ни физические страдания, причиненные выстрелом Нокса, ни душевная боль, вызванная смертью Тэдди, при всей своей огромности не принесли ему желаемого освобождения. Снимать кино? Снимай. Вдохни в каждый фильм весь свой талант, всю энергию. Снимай так, будто на кон поставлена твоя жизнь. Но когда стрелка часов остановится, весь твой труд будет уничтожен. После тебя не должен остаться этот след.

Фрида приняла правила игры, но ее роль в этом деле, совершенно очевидно, отличалась от роли ее мужа. Она не совершила преступления; ее не мучила больная совесть; ей не снилось, как она заталкивает труп в багажник, а потом закапывает в безлюдном месте среди калифорнийских холмов. Будучи невиновной, Фрида согласилась на условия Гектора, она отказалась от собственных амбиций и посвятила себя делу, которое в конечном счете должно было обратиться в ничто. Я бы еще понял, если бы она наблюдала за всем со стороны – снисходя к навязчивым идеям Гектора, сопереживая его комплексу вины, но при этом не участвуя в затеянном им предприятии. Но Фрида была соучастницей, его верным стражем, это было дело ее рук не в меньшей степени, чем его. Она не только уговорила Гектора вернуться в кино, пригрозив разводом, она еще и профинансировала эту затею. Фрида шила костюмы, придумывала декорации, делала раскадровки, резала и склеивала пленку. Чтобы вкладывать столько труда, человек должен получать от него радость, должен чувствовать, что его усилия не бесплодны, – но какую радость могла она испытывать, работая все эти годы впустую? Тот же Гектор, заложник схватки между желаниями художника и самоотречением аскета, мог утешаться мыслью, что он трудится во имя некой цели. Он снимал фильмы не ради их уничтожения, а вопреки тому, что они будут уничтожены. Это были два разных акта, к тому же – пустячок, а приятно! – второй, по причине собственной смерти, он просто не застанет. Когда из его фильмов устроят большой костер, ему уже будет все равно. А вот для Фриды эти два акта, судя по всему, слились в один – такой единый и неделимый процесс созидания и разрушения. С первого дня ей отводилась роль поджигательницы, могильщика их общего дела, и эта мысль с годами все больше и больше разрасталась в ее голове, пока окончательно не подавила все прочие соображения. Мало-помалу она превратилась в эстетическое кредо. Трудясь рядом с Гектором над очередной картиной, она, по-видимому, рассуждала так: их дело не снять кино, а уничтожить отснятое. Вот смысл их работы. Лишь после того как все фильмы бесследно исчезнут, можно будет с полным правом говорить о том, что они существовали. Аутодафе как акт рождения. В огне они родятся и в огне погибнут. И будет у них призрачный обелиск – столб черного дыма посреди раскаленной пустыни Нью-Мексико.