Книга иллюзий - Пол Остер

Еще, может быть, не конец, но начало конца, первый межевой камень на пути к забвению. Тяжелое испытание, – а разве рейс до Бостона был легким? Освободив комнату, я съездил в Брэттлборо и купил для Альмы мебель: письменный стол красного дерева, кожаное кресло с регулируемым наклоном, дубовый шкафчик для каталожных карточек и чудный цветастый коврик. Я выбрал лучшее из того, что предлагалось в магазине офисного оборудования, на три с лишним тысячи, и заплатил наличными.

Я без нее скучал. При всей поспешности нашего уговора во мне хоть бы раз шевельнулся червячок сомнения. Я слепо рвался навстречу своему счастью, считая дни до ее приезда, а когда становилось совсем уж невтерпеж, я открывал морозильную камеру, где лежал револьвер – неопровержимое доказательство того, что Альма была здесь, а если она побывала здесь однажды, что могло ей помешать сюда вернуться? Поначалу я как-то не думал о том, что револьвер заряжен, но потом это стало меня нервировать. За все это время я к нему ни разу не притронулся. И вот на третий или четвертый день я извлек его из холодильника, вышел в лес и разрядил в землю всю обойму. С таким звуком взрываются новогодние петарды или лопаются наполненные воздухом бумажные пакеты. Дома я спрятал оружие в верхний ящик прикроватной тумбочки. Теперь оно не могло убить, но менее грозным и опасным от этого не стало. Оно заключало в себе силу мысли, и всякий раз, глядя на него, я вспоминал, как близко к роковой черте эта мысль подвела меня однажды.

Телефон в коттедже Альмы чудил, и дозвониться до нее было настоящей проблемой. То ли неисправная проводка, то ли неправильное соединение. Даже когда я слышал ожидаемые гудки на том конце, на самом деле аппарат молчал. В свою очередь ей дозвониться до меня почему-то было проще. В день моего возвращения в Вермонт я предпринял несколько неудачных попыток, и когда в одиннадцать вечера по-местному (в «горном часовом поясе» – девять) наконец раздался ее звонок, мы с Альмой решили, что будем держать связь через нее. Всякий раз в конце разговора мы договаривались о следующем звонке, и три вечера подряд это срабатывало без осечки. Например, мы уславливались на семь. За десять минут до назначенного времени я приходил на кухню, наливал себе текилы (мы пили ее вместе даже по межгороду), и когда большая стрелка на настенных часах останавливалась на двенадцати, раздавался телефонный звонок. Пунктуальность Альмы была для меня знаком приверженности некоему принципу: она верила в то, что два человека в разных географических точках могут быть настроены на одну волну.

На четвертый день Альма не позвонила. Посчитав, что у нее нелады с аппаратом, я не стал сразу ничего предпринимать. Сидел себе в кухне со своей текилой и терпеливо ждал. Но через полчаса я заволновался. Если у нее что-то с телефоном, она бы послала факс. Ее факс-машина была подключена к другой линии, и сэтим номером никогда не было проблем. Понимая бесполезность своих действий, я тем не менее набрал ее телефон – результат можно было предсказать заранее. Я подумал, что у нее какие-то срочные дела с Фридой, и позвонил в большой дом, но никто не снимал трубку. Может, не туда попал? Я снова набрал номер – никакого ответа. Я решил прибегнуть к последнему средству и отправил короткий факс: Альма, где ты? С тобой все в порядке? Теряюсь в догадках. Если телефон не работает, пожалуйста, пошли факс. Я тебя люблю. Дэвид.

Единственный телефон в моем доме был на кухне. Я боялся подняться в спальню; если Альма позвонит ночью, я могу не услышать или просто не успею добежать. Я не знал, чем себя занять. Проболтавшись на кухне до часу ночи и ничего не высидев, я постелил себе в гостиной на диване – на том самом скрипучем неудобном диване, который я отдал Альме в первую ночь нашего знакомства. Подходящее место для мрачных мыслей. Я извертелся, представляя себе наихудшие варианты – автокатастрофа, пожар, реанимация, падение с лестницы… На рассвете, когда запели первые птицы, меня сморил сон.

Мне и в голову не приходило, что Фрида может поступить с Альмой точно так же, как со мной. Гектор хотел, чтобы я посмотрел его фильмы, – она лишила меня фильмов. Гектор хотел, чтобы Альма написала его биографию, – почему бы Фриде не отнять у нее книгу? Сюжеты один к одному, но я, что называется, в упор не видел очевидных параллелей, почти полного сходства этих двух ситуаций. Может, из-за несопоставимости масштабов. Ну, сколько времени ушло бы у меня на просмотр всех фильмов? Четыре-пять дней. А Альма писала свою книгу без малого семь лет! Мог ли я предположить, что старая хрупкая женщина окажется настолько жестокой, чтобы перечеркнуть семь лет чужой жизни? Похоже, у меня просто не хватило воображения. Если бы я предвидел последствия, я бы не оставил Альму на ранчо одну. Я бы силой усадил ее в такси вместе с рукописью и увез с собой. Даже потом, в ближайшие три дня, еще не поздно было что-то предпринять. Мы четыре раза созванивались, и имя Фриды постоянно всплывало в разговоре.

Но я слышать ничего не желал о Фриде. Эту страницу я перевернул, меня интересовало исключительно наше будущее. Я разглагольствовал о доме, об Альмином кабинете, о новой мебели, вместо того чтобы выспрашивать подробности душевного состояния Фриды. Но Альма жадно слушала мои рассказы. Она и сама целиком ушла в домашние дела – паковала одежду, решая, что брать и что оставлять, уточняла, есть ли в моей библиотеке та или иная книга, чтобы не везти лишнего, – и даже не догадывалась о нависшей над ней угрозе.

Через три часа после того, как я уехал в аэропорт, обе женщины поехали в Альбукерке за урной. В тот же день в безветренном уголке сада они развеяли прах Гектора среди роз и тюльпанов. Это было то место, где маленького Тэдди смертельно ужалила пчела, так что ритуал дался Фриде нелегко: поначалу она держалась, а затем ее плечи то и дело сотрясались от беззвучных рыданий. В тот вечер Альма сказала мне по телефону, что никогда еще не видела Фриду такой беспомощной, близкой к обмороку. Однако поутру, в довольно ранний час, она нашла ее в кабинете Гектора; Фрида сидела на полу и разбирала груды бумаг, фотографий и рисунков. На очереди сценарии, сказала она Альме. Она собиралась разыскать все, что имело хоть какое-то отношение к кинопроизводству: папки с раскадровками, эскизы костюмов и декораций, осветительные схемы, замечания для актеров. Все надо сжечь, сказала она, ни одной бумажки не должно остаться.

Не успел я уехать, как масштаб уничтожения был пересмотрен и завещание Гектора стало трактоваться расширительно. Одними фильмами дело уже не ограничивалось. Следовало истребить любой намек на то, что эти фильмы когда-либо существовали.

В последующие два дня горели новые костры, но Альма в этом участия не принимала – она занималась своими делами, Фриде же помогали Хуан с Кончитой. На третий день вынесли все декорации, хранившиеся в задних комнатах тон-ателье, и подожгли их во дворе. В костер полетели реквизит и костюмы, а также дневники Гектора, и среди них – тот самый зеленый блокнот. Фрида действовала с размахом, но истинный масштаб ее замысла оставался для нас по-прежнему туманным. Записи в зеленом блокноте делались в начале тридцатых годов, задолго до возвращения Гектора в кино. Они представляли собой ценность только как источник информации для его биографии. Без этого блокнота книга Альмы потеряет свое документальное подтверждение. Как мы это сразу не поняли! Во время очередного телефонного разговора Альма упомянула о блокноте вскользь, главной же темой дня оказались немые фильмы Гектора. Хотя они уже стали публичным достоянием, у Фриды были свои опасения: если их обнаружат на ранчо, кто-то может догадаться, что Гектор Спеллинг и Гектор Манн – это одно лицо. Поэтому она решила заодно сжечь и старые фильмы. Это ужасно, сказала она Альме, но делать нечего. Забыть об одном звене – значит позволить по нему восстановить всю цепочку.

Мы договорились, что она мне позвонит завтра в семь по местному времени. Днем она собиралась съездить в соседний город, где есть большой супермаркет; оттуда до Тьерра-дель-Суэньо полтора часа на машине, и к шести, по ее расчетам, она должна была вернуться домой. Звонка я так и не дождался, и мое воображение тут же принялось заполнять «белые пятна». К часу ночи, когда силы меня оставили, я уже не сомневался: домой Альма не вернулась, по дороге с ней случилось что-то ужасное.

Я оказался и прав, и не прав. Не прав в том, что Альма не добралась до дома. Зато прав в остальном – не в деталях, а по сути. Альма подъехала к коттеджу в шесть с минутами. Входная дверь никогда не запиралась, и то, что сейчас она была открыта, не могло ее удивить. А вот дым, поднимавшийся из трубы, ее сильно озадачил. Разумного объяснения этому факту не было. Стоял знойный июльский день. Хуан и Кончита могли принести свежее белье или вынести мусор, но с какой стати они стали бы топить в такую жару? Оставив продукты на заднем сиденье, Альма сразу направилась в дом. Перед камином сидела на корточках Фрида и, комкая бумагу, бросала в огонь. Это было точное, до последнего жеста, воспроизведение финала «Мартина Фроста»: Норберт Стайнхаус, сжигающий рукопись своего рассказа в отчаянной надежде воскресить мать Альмы. Вылетавшая из камина зола кружила вокруг Фриды наподобие почерневших мотыльков. Края крылышек вспыхивали оранжевой кисеей и тут же делались пепельно-серыми. Вдова Гектора была так поглощена своей работой, так сосредоточена на конечном результате, что даже не заметила появления Альмы. У нее на коленях лежали приготовленные к уничтожению стандартные страницы 8x11 дюймов, тоненькая стопка из тридцати-сорока листов. Если это было все, что осталось, значит, шестьсот страниц уже отправились в топку.