Катастрофа - Эдуард Скобелев

— Сила террористов в том, что они убивают наших солдат, — продолжал Атанга, раздувая ноздри. — Но завтра или послезавтра ситуация изменится. Нам обещают чудодейственные препараты. Приняв его, солдат теряет болевые ощущения, становится бесстрашным. Можно отрубить ему руку и оторвать челюсть, он будет сражаться. Тот же робот, только из мяса. Более дешевый и более ловкий.

— Вы опробовали препарат в действии?

— Пока нет, — ответил Атанга. — Это утверждает концерн, который его производит. Солидные люди, у них миллиардные прибыли, им можно верить. Правда, у препарата есть некоторые неудобства, так сказать, побочные действия, но с этим уже приходится мириться… Позднее люди переживают депрессию с позывами к самоубийству. Недельку-полторы их нужно продержать в наручниках, но потом они вновь пригодны для ловли тигров, — полковник Атанга отхлебнул вина и, забывшись, звучно прополоскал им рот. Кожа его лоснящегося лица, на которую падал свет через цветные витражи, отливала то зеленоватым, то синим.

— Изобретение, подобное названному, поощряет агрессию, — сказал я. — И еще более сокращает шансы на разоружение.

Сэлмон укоризненно покачал головой. Его переполняла веселая ирония.

— «Тотальная ядерная война — высшая степень сумасшествия». Так сказано в заключении экспертов ООН. И это правильно. Разве можно обывателю говорить что-либо иное? Да он, не дай бог, переполошится, вообразив, что правительства не очень-то и пекутся о его безопасности!.. Общественность должна чувствовать себя хотя бы в минимальных комфортных условиях. Их и создают с помощью подобных формул. А правда нечто иное: война — самая реальная перспектива. Ее готовят умные люди. Умирать не хочет никто, но, помилуйте, смерть — самое справедливое начало в жизни. Смерть приходит и к богатому, и к бедному, и к больному, и к здоровому, — абсолютное равенство!..

«Да, смерть приходит ко всем, но от этого тираны не становятся на одну доску с узниками концлагерей, больной бедняк не уравнивается с цветущим ростовщиком!..»

— Народ — травка на газоне, — уверенно развивал свою мысль Сэлмон. — Народ нужно время от времени постригать, истреблять, чтобы он не старел и не дурел от сытости. Каждый организм знает предельный срок службы. Государство, народ — тоже организмы, и нет ничего удивительного в том, что одни народы и государства гибнут, а другие нарождаются. Это — история…

— Я слышал, — заговорил Такибае, ни на кого не глядя, — что ваши соотечественники, мистер Сэлмон, будто бы уже построили несколько космических кораблей, каждый из которых берет на борт 60 пассажиров. В случае ядерной войны корабли взлетят в космос, где переждут время интенсивных облучений, пожаров и разрушений.

Мне показалось, что Сэлмон пришел в ярость.

— Не знаю. Технически это довольно просто.

— Практически, однако, чепуха, — сказал Такибае. — В случае войны атакам подвергнутся прежде всего космические объекты… Наш писатель, возможно, и прав, говоря о разоружении.

— Иллюзия, — бесцеремонно оборвал его Сэлмон. — Главный вопрос, который я вижу на повестке дня ООН, — сохранение сексуального потенциала мужчин. Именно тут подрывается интерес к подлинной жизни и стимулируются ее заменители — псевдоинтеллектуальная болтовня и прожектерство. Мы должны преодолеть узкий взгляд на сущность политической жизни. Нет классов, нет социальных групп, заинтересованных в войне, есть неполноценные, которые осознают свою неполноценность и, теряя один смысл жизни, ищут другой…

Передо мною сидели люди, облеченные властью, влиявшие на судьбы тысяч других людей. Временами казалось, что Сэлмон и Атанга грубо шутят, потому что слишком пьяны… Но нет, они не были слишком пьяны… Вслушиваясь в их речи, я все более убеждался, что они гораздо глупее толпы, какая поневоле утвердила их власть, надеясь, что ответственность даже в ничтожном человеке пробудит его высшие возможности. Эти типы не знали ответственности. Их демагогия таила в себе зло, какое неминуемо должно было опрокинуть вселенную…

Атанга жевал, задрав вверх лоснящееся лицо.

— У каждого человека должна быть своя щель, через которую он мог бы сноситься с потусторонним миром. И эта щель не должна закрываться!

— Утехою должен быть наполнен каждый миг жизни, — одобрительно кивал Сэлмон, — мы все протухли политикой и мыслим вывесками: голлизм, алкоголизм, колониализм… Да подайте мне что-либо из этого на блюде!

— Вот именно, — подхватил Атанга, — чтобы учесть реальность, нужно отказаться от старого наследства… Вы уже не обижайтесь, ваше превосходительство, — обратился он к Такибае, с застывшей улыбкой на лице следившему за попугаем, — вы уже не обижайтесь, но мы многое переменим!.. Что такое самостоятельность? Это когда мы, правительство, можем расходовать средства по своему усмотрению… Веселиться, веселиться — все прочее протухшая политика!.. Знаете, мистер Сэлмон, у нас на острове некогда жило племя такуа. Они поклонялись солнцу. У них были сплошные табу. Они жили вяло, ни с кем не враждовали и однажды перестали плодиться!

— Именно, именно, — улыбался Сэлмон, — человека не нужно обременять больше, чем требует простая радость жизни! Секс и алкоголь — величайшие изобретения человечества!.. Может быть, еще сортир, кино и газета.

Атанга смахивал слезы восторга.

— Мужчина должен быть мужчиной, все остальное чепуха!

— О, вы, полковник, настоящий породистый хряк!

— Нет, теперь не то, теперь уже совсем не то…

— Уверяю вас, когда вы замените адмирала…

— Что это значит? — перебил их Такибае. — Я вовсе не собираюсь, господа, подавать в отставку!

В голосе его, однако, было более каприза, чем возмущения.

— Право, никто не собирается этого требовать, — сказал Сэлмон, — но вы политик, вы знаете, когда приходит срок, с горизонта скатывается даже солнце. Мы не должны доводить дела до новой Гренады…

— Тост за его превосходительство, — вскричал Атанга. — За то, чтобы он никогда не сошел с палубы миноносца!..

Тост был залит вином. Атанга и Сэлмон разом поднялись и в обнимку ушли, говоря, что через пару часов непременно пожалуют на вечеринку.

— Это не вечеринка, — пробормотал Такибае, когда мы остались вдвоем. Он дрожал, как пес, вымокший под холодным осенним дождем. Вид его был жалким. — Это не вечеринка, это торжественный прием, на котором я должен сделать важное заявление…

Мы перешли в другой зал, но и там Такибае нервничал и не находил себе места. Видимо, боялся, что его подслушивают, — подкрадывался к дверям на цыпочках и внезапно резко отворял их.

В конце концов мы обосновались в полукруглой башне с видом на залив и на город, который накрыла уже вечерняя тень.

— Моя новая спальня, — объяснил Такибае. — Здесь железная дверь. Никто не сунет сюда носа.

«Зачем он выбрал спальней это мрачное помещение с массивными стенами и узкими окнами?..»

Такибае прошелся по каменному полу, застеленному толстым, мохнатым ковром. Остановился перед широкой деревянной кроватью.

— Гортензия в сговоре с этими ублюдками, — сказал он, почти незримый, так как стоял в простенке. — Конечно, здесь нет ванны и всего прочего… Но я их всех, всех уделаю!..

Он щелкнул засовом, и сразу мне стало не по себе.

Зловеще светилась фигура рыцаря в каменной нише.

— Атанга им более выгоден. Он согласился продать Пальмовые острова. Там, в шельфе, они обнаружили нефть и газ. Много, очень много нефти и газа… Разве они обеднели б, если бы дали подобающую цену?.. Нет, они хотят все за бесценок, покупая подонков… Но я не уступлю им, старина Фромм. Я надеюсь на вас. Компромисс более невозможен, они сами отвергли мои условия… Я не дамся! Голыми руками меня не возьмешь! Народ меня любит, потому что я грабил его меньше, чем остальные… Садитесь, самое время кое-что записать из моей жизни. Что бы ни случилось, народ не должен исчезнуть бесследно…

Я был поражен: записывать сейчас о жизни этого невменяемого человека?

Я сел в кресло у стены. От камня холодом потянуло. Я чувствовал спиной этот холод.

Такибае прошелся взад-вперед по ковру.

— То, что мы начинаем писать, — моя книга, понимаете? Моя, и ничья больше! Я потребую от вас мысли и чувства и хорошо заплачу. Хорошо заплачу!.. И все это будет моим, потому что я заплачу. Я опубликую книгу под своим именем…

Я взял блокнот и достал ручку. «Сейчас, сейчас белую бумагу покроют черные чернила, и черные слова назовут себя истиной…»

— Эй, вы, мистер Фромм, — раздраженно выкрикнул Такибае, — не делайте, бога ради, вид, что вы впервые работаете за плату! Вы продавались всю вашу жизнь и всю жизнь пытались делать вид, что вы свободны и независимы!.. Вы лгали так же, как и я. И какая разница, что вы лгали себе, а я другим?..

Кажется, Такибае обретал прежнюю форму. Какие-то пружины в нем становились на свои привычные места.