Катастрофа - Эдуард Скобелев

— Хорошо, я дам приказ заменить Оеуа… У вас есть кандидатура?

— Мне, как вы понимаете, безразлично… Атанга считает наилучшей кандидатурой лейтенанта Уэсуа.

— Начальника тюрьмы? У него нет никакого опыта командования боевыми действиями! Он умеет только одно: переламывать заключенным суставы и отбивать почки!

— Как раз это больше всего требуется. Командовать будет Ратнер. Надеюсь, вы понимаете, что успех операции требует не постоянных согласований, а единого командования?

— Хорошо, — сказал Такибае. — Как с новым оружием?

— О, этот вопрос я еще не готов обсуждать… Военная мощь государства сегодня определяется исключительно суммарной энергией, которую оно способно выдавать в каждую единицу времени… «Вспышка доктора Булла», о которой вы говорили после статьи в «Нью-Йорк таймс», — это энергетическая установка колоссальной мощности. Направленное излучение частиц — поражается все живое в пределах оптической видимости. Но эта дьявольская штука за секунду потребляет столько энергии, сколько миллионный город за сутки…

— Я спрашиваю о реальных возможностях, — перебил Такибае, — эти виды оружия для нас недоступны. Газы тоже неприемлемы…

— Напрасно, — сказал Сэлмон, — в тотальной войне, которую мы ведем, все средства хороши. И чем дешевле, тем лучше. Разработана простая методика использования нервно-паралитических газов при любой погоде. Паралич дыхательных путей и полная слепота. Поражаемость — девяносто процентов…

Часы пробили обеденное время. Мы перешли в столовую, где нас с низким поклоном приветствовал уже знакомый мне официант. Неожиданно Сэлмон, взяв Такибае под руку, увлек его прочь из столовой.

Я остался возле витражного окна, вспоминая о чем-то торжественном, неподвластном людской суете, пока не услыхал смешок за своей спиной. Обернулся — Луийя в форменном платьице служанки манила меня рукой. Она помолодела и похорошела, — скромный наряд был ей очень к лицу.

— Здравствуйте, — сказал я негромко, но она приложила палец к губам и повела меня через дверь в курительную комнату, где у стен с высокими зеркалами стояли изящные кресла, а напротив жемчужной чистотою светились кабины туалета.

— Если я вам понадоблюсь, не ищите меня, это навлечет подозрения. Я сама время от времени буду отыскивать вас…

Мне было приятно внимание этой женщины. Однако коробил заговорщицкий тон, — уж не вообразила ли Луийя, что я на стороне партизан? Необходимо было развеять заблуждения, но я тянул, думая о том, что вот с такою женщиной можно было бы провести где-либо в уединении остаток своих дней…

— Вы рассеяны, — Луийя чуть коснулась рукой моего плеча. — Слушайте внимательно. Ситуация переменилась, меня держат только затем, чтобы в нужную минуту использовать против Такибае. Я на положении горничной, моя хозяйка здесь — Гортензия, жена художника, которого погубил Атанга. Остерегайтесь полковника и еще Сэлмона. Это одна компания. Такибае теперь ничего не значит…

Я передал слова Око-Омо о том, чтобы Луийя берегла себя. В лице женщины засветилась радость. Меня это тронуло. Меланезийцы все еще сохраняют отчасти верность давним родовым традициям, когда для женщины наибольшим авторитетом служил не муж, а отец и братья, вообще родственники по крови. Впервые столкнувшись с этим отголоском древности, я отнесся к нему с высокомерием. Теперь, наблюдая за Луийей, в лице которой играл каждый мускул, я почувствовал, сколько в обычае благородства. Преобладающая на Западе буржуазность напрочь отрицает отцов и матерей, не говоря уже о братьях и сестрах. Да и дети часто приносятся в жертву эгоизму и сексуальности. Сколько бы ни болтали о прогрессе, забвение родственной связи свидетельствует о вырождении человека, о ненормальности его жизни…

— Все переменилось, — повторила Луийя уже грустно. — Сэлмон и Атанга пойдут на любую подлость…

Я хотел сказать, что меня это не интересует, что я по горло сыт политикой и интригами, что на днях я покидаю остров, но вновь не сумел побороть в себе неожиданную робость.

— Послушайте, — сказал я, — что за странное строительство ведется на плато Татуа?

— Обещаю показать. Сегодня вечером, когда эти скоты перепьются, я открою вам то, что держится в величайшем секрете… Между прочим, по этой причине я уже никогда не выйду за пределы этого дома, — добавила она. — Я обречена. Пожалуй, обречена…

Я готов был расцеловать обаятельную женщину, и в то же время внутренний голос твердил мне, чтобы я избегал ее, если хочу поскорее выбраться в Европу.

— До встречи, — шепнула Луийя, — сюда идут…

Она исчезла за дверью, искусно скрытой возле зеркала, а я направился в мужской туалет, откуда раздавался громкий голос Сэлмона, вновь в чем-то убеждавшего адмирала Такибае…

К застолью явился Атанга. Кто бы мог сказать, что жить ему оставалось несколько часов, гораздо меньше, чем остальным! Он словно присвоил себе роль прежнего Такибае, но держался еще более разнузданно и цинично.

— Раньше я думал, что государственные дела вершатся сверхсуществами, — сказал Атанга, наливая себе в рюмку. — А приглядевшись, понял, что все на свете делается заурядными людишками. Побольше напора, и все в порядке!.. Только что я навестил Оренгу. Осьминогу около сотни лет, а он все еще сам, без помощи клизмы, опорожняет желудок. «Как дела?» — говорю. «Великолепно, бой», — он зовет меня боем. Улыбается и выкладывает из костей домино букву О, свое имя — Оренга. «Пора вернуться к исполнению служебных обязанностей! — говорю ему. — Иначе мы вас уволим». А он не понял шутки и встал передо мной на колени…

Посмеявшись, Атанга утерся салфеткой и продолжал, ничуть не смущаясь тем, что в ответ улыбался один Сэлмон, тогда как Такибае оставался молчалив и хмур:

— Едва я стал преемником, только и слышишь: «Как мудро сказано! Как убедительно замечено!» Этим они, конечно, подчеркивают мою должность…

Он хохотнул, продолжая есть на полный рот, выплевывая кости на скатерть и рукою вытирая растопыренные ноздри, — это было привычкой полковника.

— Лично я заметил у вас слабую точку, — сказал Сэлмон, обращаясь к Атанге, — ваше нежелание выступать с импровизированными речами.

— Некоторые считали меня косноязычным. Но я внятно объяснил им, что к чему. Мое «косноязычие» в прошлом и теперь объясняется тем, что я остерегаюсь, будучи откровенным, выдать государственные секреты. Теперь, когда я исполняю обязанности преемника, к моим словам прислушиваются представители великих держав… Нельзя болтать так, чтобы слова были, а смысла не было…

— Да-да, — подал голос, болезненно скривившись, Такибае. Он почти не притрагивался к пище и пил одну минеральную воду. — И я замечаю: чем больше я теперь говорю, тем менее убедительно выходит. Слова изменили мне, в них не держится правда, как вода не держится в рыбацкой сети… Вроде все правильно, но в то же время все относится к чему-то другому. Например, ко вчерашнему дню…

— Ну, это не та опера, — перебил Атанга, раздувая ноздри. — Кстати, подписанный вами указ об амнистии уже объявлен по радио, его огласили на главной площади города, где все подготовлено к большим гуляниям. Скажу, однако, я не заметил большого энтузиазма.

— Еще слишком рано оценивать реакцию публики, — упрекнул полковника Сэлмон, разрезая ножом кусок поросятины.

— Отчего же? — пожал плечами Атанга. — Мы уже арестовали троих. Они распускали слух, что правительство хочет пополнить отряды карателей головорезами, которых по всем законам давно следовало бы казнить.

— Я не верю в существование оппозиции, — задумчиво сказал Такибае, и глаза его наполнились слезами, — я люблю народ, и народ знает об этом. А воду мутят ублюдки. Они хотят всего даром. Передайте им, адмирал Такибае не поскупится: он даст им и хлеба, и зрелищ… Полковник, вы любите народ?

— Конечно, — Атанга не спеша утер салфеткой широкий рот. — Все любят. Ведь что такое народ? Это мы сами и есть, если разобраться… Из-за любви к народу мы не пойдем ни на какие новые законы. Законы — это ограничение прав. Лучше всего было бы вовсе без законов. Настоящая свобода — там, где нет законов!

Сэлмон покосился на меня.

— Зачем вы так о свободе? — спросил Такибае.

— Затем, что это хороший тон каждого политического деятеля. Отними у нас это слово, и говорить совсем не о чем. И народ нас уже не поймет. Верно, мистер Сэлмон?

— Куда верней! Есть свобода или нет, никто не знает. Но когда о ней говорят, у каждого надежда: должна быть, если ей свечки ставят.

— Забываю, что хочу сказать, — Такибае потер виски и лоб. — Ага, вот: жизнь — все равно стихия. И государство, и прочее — все равно стихия. Океан. Но кто ловит рыбу, я пока толком не разобрался. Может быть, вы, сэр, самый рыбак и есть? — указал он на Сэлмона и тотчас будто позабыл о нем, силясь что-то вспомнить. — Есть масоны. Никто не знает, кто ими управляет и чего они в конечном счете добиваются. И сами масоны не знают: что знают корни пальмы о ее вершине?.. Мерзавцы прибирают потихоньку к своим рукам всех нас. Они не хотят ничьей свободы, они хотят тайной власти с помощью интриг и денег, потому что никто на свете не согласится с их подлой и коварной властью. Они все анонимны и растворены повсюду. Международные монополии — их руки…