Чего же ты хочешь? - Всеволод Кочетов

– Очень, очень интересно.– Сабуров изо всех сил скрывал волнение. – А нельзя взглянуть на то, что было найдено у Сабуровых?

– Теперь трудно сказать, которое откуда. Но я наведу справки, постараюсь. Учет был, конечно. Описи надлежащие. В архивах хранятся.

Уже назавтра старик повел Сабурова к двум старым, почти черным иконам, размещенным в Русском музее.

– Вот они, сабуровские. В описи сказано, что обе они принадлежали лично графине Орловой, которая… вы этого не знаете, конечно… с новгородским архимандритом Фотием любовь крутила. У графини этой их каким-то путем и выманили Сабуровы. А графиня, своим чередом, получила драгоценные иконы от обожаемого ею Фотия. А к Фотию, есть свидетельства, длиннейшими путями шли они чуть ли не от самого Аввакума. А уж к тому как пришли, никто не ведает.

Помнил ли Сабуров древние доски, покрытые лаками и, возможно, находившиеся в спальной его родителей? Да, там были иконы. И не одна. Но эти ли? И не легенда ли уж то, что они из особняка Сабуровых? За полвека чего люди не напридумывают по поводу любой вещи, тем более если это касается икон. И все же перед ними было отрадно постоять. На них Сабурову виделись не лики святых, а лица родных и близких и далекая, далекая ушедшая жизнь.

Старик водил зарубежных гостей по церквам. Вместе с ним побывали они в Гатчине, в Петергофе, в Пушкине.

В Пушкине Сабуров и Клауберг оставили его с мисс Браун и Юджином Россом, а сами отправились, как они сказали, осматривать парки. Они ходили по Екатерининскому дворцу, поражаясь, насколько тонко и точно воспроизводилось реставраторами уничтоженное в войну, как тщательно восстанавливались залы дворца советскими мастерами. Могилы эсэсовского генерала в парке близ мраморной часовни, которую Александра Федоровна строила для надгробья Распутину, они не нашли, как не нашли и ни одной другой немецкой могилы. Все сровнялось со временем и заросло кустарниками и травой. Никаких следов от пребывания чужеземцев на этой цветущей земле не оставалось.

В одной из комнат дворца, в так называемой опочивальне Марии Федоровны. Клауберг тихо ткнул под бок локтем Сабурова и спросил:

– Помнишь?

Сабуров помнил. Он помнил скандал, который разыгрался однажды по поводу этой опочивальни. Шла зима сорок первого – сорок второго годов, первая зима под Ленинградом, студеная, страшная, бесперспективная. Солдаты лежали в траншеях, офицеры мерзли в домах города Пушкина и каждую минуту ждали снаряда в крышу. Дворец тогда был еще цел, хотя многoe из его внутреннего убранства русские успели увезти перед отступлением и совсем немалое уже поспешили растащить команды Розенберга, Геринга, Риббентропа и самого Гитлера. В управлении дворца по-прежнемy оставалось несколько русских служащих. Среди них была очень старая дама, которая пришла в управление еще во времена графа Фридерикса, министра двора его величества. Она находилась здесь и при Временном правительстве, и Советская власть не лишила ее этого, любимого ею места. Были и еще сотрудницы – и старые, и помоложе, и вовсе молодые. Одна из них приглянулась генералу СС, группенфюреру Гиммельхеберу, и высокий покровитель увез ее не то в Гатчину, не то в Нарву. А среди зимы пришло вдруг распоряжение: натопить покои Марии Федоровны, прибудет какое-то начальство. И прибыл вот этот генерал, с этой молодой русской, старая дама была вне себя. «Нельзя, нельзя, недопустимо, чтобы в нашем дворце, в нашем музее, да, да, в музее, открывался публичный дом! Проститутка в музее! И вообще нельзя валяться в опочивальне Марии Федоровны. Это вам не спальная обывателей. Это – произведение искусства. Сама Мария Федоровна никогда в ней не спала. Во время пребывания двора в Царском Селе она жила в Павловске».

Старая дама бегала даже в гестапо с протестами. Над ней всюду только хохотали. И тогда она надавала по щекам той, которая осквернила музей. Удивительно, но ей это сошло с рук. Генерал СС сказал: «Что ж, мадам, очевидно, права. У них здесь свои порядки со времен русских царей; и вмешиваться в эти порядки я не буду. Еще не хватало мне баб разнимать. У меня своих дел достаточно». Потом он погиб при артиллерийском налете русских, и Клауберг с Сабуровым присутствовали на его похоронах. Где та старая мужественная дама и где та потаскуха, спавшая с Гиммельхебером в постели царицы? И где все те, с кем вместе зимовали тогда суровой, несчастной зимой Сабуров и Клауберг? Все сдуто ветром истории. А русские?… Русскими полны парки, полны залы дворца, улицы вокруг него, кафе, буфеты. Все гуляют, смеются и ведать не ведают, что среди них в этот час ходят двое из тех, кто приходил в эти места с намерением – один вернуть себе утраченное в революцию, другой – чтобы приобрести для фашистской Германии колонию на Востоке, превратить ее народ в рабов.

Когда они вернулись к фургону, старик сказал:

– Весьма сожалею, что не смогу показать вам собрание икон последней царицы, Александры Федоровны. Не знаю даже судьбы этого собрания. Может быть, оно погибло. Александровский дворец был разорен дотла. Немецкие свиньи устроили в нем казарму, да, видно, проспали со своего шнапса и не уследили за печками, устроили пожар, все сожгли. А собрание было богатое. Несколько сотен икон. Они занимали все стены в спальной от потолка до пола. Правда, как всегда, когда дело имеешь со старым искусством, среди них было много и хламу, подлинные ценности в него лишь вкрапливались. Но вот нет ни того хламу, ни тех ценностей – ничего. Немцы, немцы! Господа фашисты! Пишут, что они вновь там бряцают доспехами, в Западной Германии. Съезды, слеты устраивают, неонацистскую партию создали. Нельзя же допускать этого! Как беспечно вы на своем Западе смотрите на это, удивляюсь. Я всю блокаду провел в Ленинграде. Это ужасно, господа. Неужели и вы хотели бы испытать такое? Испытаете, если и дальше будете беспечны. Задумайтесь над этим.

19

Юджин Росс скорым ходом по весьма приличной дороге гнал фургону до Пскова – старинного города, красиво расположенного над рекой Великой. В Пскове пообедали, полюбовались кремлем, его стенами, главами собора, отражавшимися с береговой крутизны в зеркально тихой воде, а дальше, решительно усевшись за руль, повел машину Клауберг. Он никому ничего не сказал, и никто его ни о чем не расспрашивал, но Сабуров понял, что дорога Уве знакома. Да, конечно, она ему знакома: Клауберг бывал здесь, наверно, не раз после того, как перебазировался из-под Ленинграда; его же тогда перебросили, помнится, именно в эти места, ближе к Прибалтике.

Клауберг знал, где следовало свернуть с Рижского шоссе вправо, на менее хорошую дорогу. Он не остановился возле древних осыпавшихся крепостных стен и башен на высоком обрыве над широченной речной поймой.

Никакого интереса останавливаться там у него и быть не могло. Его спутники не знали, а он-то знал, что поблизости от этой Изборской крепости древних россиян немцы, отступая в Прибалтику, оставили свое кладбище, в могилах которого немало знакомых и приятелей Клауберга закопано почти рядом с могилой легендарного скандинава, якобы приглашенного русскими для управления их страной,– некоего Трувора. Когда-то обо всем этом Клаубергу рассказывала молоденькая эстонская учительница, белокурая фройлен Эльга, с которой он проводил приятные ночи в Печорах, как раз там, куда он вел сейчас фургон с его подремывающими спутниками. В Пскове к их группе добавился специалист по истории местного края; но он занят своим, ни на что и ни на кого не обращает внимания. Он только сказал Клаубергу:

– Вы прекрасно ориентируетесь на местности и ведете машину так, будто бы не раз здесь бывали.

– О,– откликнулся Клауберг, поняв, что совершает ошибку, не спрашивая поминутно о дороге, – у вас в Советском Союзе очень четко расставлены дорожные указатели. Трудно сбиться с пути.

В Печорах он уже поостерегся демонстрировать свою осведомленность. Остановив машину на небольшой площади, он сказал:

– Указатели кончились. Все. Теперь только на вас надеемся.

Пскович привел их к низким сводчатым воротам, которые, подобно туннелю сквозь крепостной кладки монастырские стены, вели в глубь монастыря. На деревьях парка, там, за стеками, и тут, снаружи, отчаянно кричали грачи, суетясь в своих гнездах, черными гроздьями навитых среди ветвей, пахло теплыми, радостными, весенними запахами.

Монастырь располагался не на возвышенности, как было обычно в старину, дабы поудобней обороняться от врагов, а напротив – в низине. Стены его со склонов спускались на дно глубокого оврага, туда же вели и дороги, и там же, на дне, таинственно, сказочно пестрели синие, в золотых звездах, церковные купола и ярко зеленели железные кровли монастырских строений. Специалист из Пскова рассказывал о том, что в древние времена окрестное население в этот овраг ходило лечиться. Где-то тут лежал да, кажется, и сейчас лежит камень ледникового периода. Он особенный камень. Ему приписывали силу исцеления от болей в животе. Полежи на камне – и все пройдет. Позже, в песчанике, в котором пробил себе дорогу ручей, так и называемый – Каменец, выдолбили пещеры, ходы, переходы, соорудили катакомбы и подземные храмы. А при известном господам иностранцам царе Иоанне Грозном это все обнесли стенами в десять метров высотой, и так образовался поистине неприступный Псково-Печорский монастырь-крепость.