Держатель знака - Елена Чудинова

— Ты исключаешь, что мог попросту подсознательно зафиксировать пелену в лавке боковым зрением? Прибавить к этому — суеверный рассказ Анны Сергеевны, впечатление от обнаруженного проповедником мантрама… Когда Анна Сергеевна начала говорить о Племяннике, тебе, естественно, вспомнилось, будто бы пелена «смотрела», заметь, до того ты об этом не вспоминал.

— Всего этого было бы достаточно для того, чтобы произвести впечатление на легко возбудимую неустойчивую натуру. Я таковой не являюсь. И пусть даже так, но эти «пропадания», не чересчур ли это даже для сильного впечатления? Ведь я уже четвертый раз по нескольку часов брожу неизвестно где!

— Это-то мне и представляется наиболее подозрительным… Но есть и другая, обнадеживающая, сторона медали: когда «профессиональная болезнь» заходит настолько глубоко, люди обыкновенно не спешат уже к врачу — их сознание полностью перестраивается на другую реальность, чего в случае с тобою не наблюдается. Сказать по чести, Владимир, пока что я ничего не понимаю. Но так или иначе, я предложил бы тебе на некоторое время перевести свои дела в Москву — и перемена обстановки всегда является благотворным фактором, и я смог бы тебя наблюдать сколь долго это будет необходимо.

На том мы и порешили в тот раз. Перемена же обстановки дала на первый взгляд слишком даже обнадеживающие результаты. Брюсов Племянник исчез. Владимир, погруженный в работу по Александровскому56 музею вместе с профессором Цветаевым, казалось, никогда не был настолько исполнен энергии и бодрости. Поэтому наступившая в июне развязка этой истории и прозвучала для меня громом среди ясного неба.

Владимир ворвался в мой кабинет так же стремительно, как за несколько месяцев до этого, в день, когда он впервые рассказал мне о Каирской пелене.

— Я понял, — с порога произнес он, — я понял наконец, чего он хочет от меня!

— Бога ради, Владимир, кого ты имеешь в виду?

— Кого же, как не его? Он появился снова, и я понял, чего он хочет. Завтра же я навсегда уезжаю в Египет! Ну, пусть не завтра, сколько там времени нужно на сборы, передачу коллекций, дел, на визы… Но как можно скорее.

Лицо его было… не побоюсь сказать — необычайно просветленным, оно словно светилось изнутри, излучая мягкое, радостное сияние. В голосе звучали уверенность и торжество. Я понял, что удерживать его бесполезно.

Через месяц Голенищев действительно отбыл в Каир, предварительно передав свои богатейшие коллекции, в том числе и искомую пелену, Александровскому музею57.

— Значит, та самая пелена и сейчас висит в одном из его залов? — спросил наконец Сережа, несколько минут молчавший после рассказа Даля.

— Должна висеть, Сережа… Тешу себя надеждой, что, коль скоро случайностей с оккультной точки зрения не бывает, то пелена эта либо должна уцелеть, либо должна не уцелеть… В жутковатый костер летит сейчас вся наша культура, дорогой Сережинька. Помните лермонтовское: «Настанет год, России черный год, Когда царей корона упадет…» Помните?

— Еще бы не помнить, Николай Владимирович… Последнее время я даже слишком часто это вспоминаю… «И пища многих будет смерть и кровь…» Ведь не девятнадцатого века образ: смерть и кровь — пища. Слишком древний смысл — сейчас, быть может, и настанет время разгадывать эти смыслы… Знаете, Николай Владимирович, эти дни я опять видел тот же сон… Простите, я сбиваюсь… Сон, который я уже однажды видел… Не видел… был в этом сне, в этом месте… Серая свалка, полная крошечных существ… Я не могу передать мое ощущение их боли… И собака. Совсем мертвая, которая борется с тлением, чтобы их защитить… Защитить от жалости и помощи. Потому, что им это уже не нужно… Я думал, какая загадка в этой собаке… И понял только две вещи — что раньше не могло быть таких загадок… И еще — в этой собаке самое для меня высокое. Ты спокоен. Все хорошо. Ты спокоен.

— Но каким же все-таки образом анк Голенищева мог оказаться у Вашего брата?

— Не знаю… Но постойте, Вы ведь говорили, что в двенадцатом году Голенищев был в Москве около нескольких месяцев?

— Да, вплоть до своего отъезда в Египет. Да, значит, они встретились именно в эти месяцы.

— Но более ничего не может пролить нам света на эту историю: Женя мертв, а Голенищев, знаменитый египтолог Голенищев, тот самый Голенищев находится в Египте, и счастье, что он там находится! Ключ от шкатулки — на дне морском.

— А все-таки, с оккультной точки зрения, случайностей не бывает, Сережинька. И Вы знаете ровно столько, сколько должны знать о попавшем в ваши руки анке, который призван сейчас хранить и оберегать Вас, Вас одного.

63

— Вы прямо-таки творите чудеса, доктор, — весело обратился к Далю Некрасов спустя два дня. — Наш милый прапорщик приходит в себя на глазах. Когда Вы окончательно поставите его на ноги?

— Смотря что Вы подразумеваете под словом «окончательно».

— То, что он снова, что называется, встанет в строй, — пожал плечами Некрасов.

— Юрий Арсениевич, — голос Даля звучал спокойно и почти мягко, — я со всею ответственностью могу уверить вас в том, что в строй борцов за освобождение России Сережа Ржевский никогда более не встанет.

64

— Что Вы имеете в виду, Николай Владимирович?

— Предельное нервное истощение. Ни в действующей армии, ни здесь Ржевскому невозможно более находиться, в противном случае я обещаю в девяноста девяти шансах из ста психопатию. Меня одно только удивляет, — Даль поднялся, прошелся по кабинету: теперь в его голосе звучало легкое раздражение, — как его вообще могло хватить так надолго… Здоровая, но удивительно тонкая психическая организация.

«Где тонко, там и рвется», — вспомнилось Юрию.

— А в чем же заключается тот единственный шанс, о котором Вы упомянули?

— В ощущении полной безопасности, безопасности абсолютной. Здесь, в России, все мы испытываем ощущение относительной безопасности — на надежной конспиративной квартире, в местности, которая в данный момент является тылом, и так далее. Человеку, психика которого не в угрожающем состоянии, этой относительной безопасности вполне хватает. А Ржевского, может быть, еще спасет сейчас безопасность абсолютная, от которой он отвык настолько давно, что ее неожиданное обретение может сыграть роль позитивного фактора. Во всяком случае, мне хотелось бы на это надеяться.

65

С приказами не спорят. Приказов не оспаривают. Приказы выполняют. Этот единственный закон испокон веку держит на себе армию.

…Приказ Люндеквиста Сережа выслушал со спокойным, неожиданно помертвевшим лицом.

ПАРИЖ — слово-печать, скрепляющее смертный приговор.

Париж…

— Поймите, Сережа, — Люндеквист перешел с официально сухого тона на дружеский, положил руку на плечо вытянувшегося перед ним прапорщика, — собственно, это ни в коей мере не означает эмиграции. Вы остаетесь таким же членом организации… Ну, или почти таким же.

— Владимир Ялмарович, — Сережа, казалось, принял предложенный тон, — вероятно, я должен подать Вам прошение об отставке?

— Да, разумеется, мы обязаны Вас комиссовать. Собственно, медицинское заключение уже готово. Вы можете сейчас написать, присаживайтесь за мой стол. На мое имя.

66

Русоволосый, со спокойно правильным лицом авиатор в расстегнутой меховой куртке появился в дверях сарая, на ходу запихивая во внутренний карман небольшую книгу — Сережа успел заметить, что это был «Валден» Торо.

— Чудинов, — коротко представился он, обменявшись крепким рукопожатием с Сережей.

— Ржевский.

— К сожалению, придется подождать минут десять, взлетать пока темновато. Но на поле, пожалуй, лучше пройдем сейчас.

— Товарищ со мной, — бросил он дремавшему, сидя на ящике у выхода на аэродром, красноармейцу.

— После ареста Берга усилился контроль, — отвечая на Сережин взгляд, сказал он, быстро и легко шагая по промерзшей земле летного поля.

…Несмотря ни на что, Сережино сердце охватил радостный холодок, когда перед ними возникла из предрассветного сырого тумана как будто уже летящая конструкция «Блерио»: хрупкие сочленения деревянных планок и рам, обтекаемая форма медного бензобака, сиденья, мотор…

— Аэроплан… — Сережа невольно протянул руку, коснулся гладкой деревянной рейки, покрытой темным лаком…

«Звезды ни с какими успехами авиации не станут ближе».

О да, конечно же, Вы, как всегда, правы, Николай Степанович! Но…

Чудинов невольно усмехнулся, заметив этот детский жест, жест мальчика, потянувшегося к настоящему аэроплану… Аэроплан — щемящая сказочная мечта мальчиков девятисотых годов… Вверить жизнь этим легким, радостно легким крыльям, улететь покорять пресловутые terrae incognitae58 …Разве эти крылья не донесут к скалам, в которых сверкает огненный столп хаггардовской «She» 59? Африка… Как многие мальчики девятисотых годов, Петр Чудинов бредил неведомыми землями и воздухоплаванием… И, как самое естественное и простое, две мечты соединились в одну — в мечту о воздушном исследовании Африки, в мечту невозможно далекую, но осуществимую. Несколько лет напряженной работы после окончания коммерческого училища — конечно, не отрываясь от аэронавтики, — и необходимый капитал будет составлен. В конце концов есть пример Шлимана.