Тремориада (сборник) - Валерий Еремеев

И вправду, на Немце были штаны от «парадки», что в хабзайке выдали. Не приглядываясь можно подумать, что это гражданские шерстяные брюки.

– А чай! – усмехнулся Немец. – Какой редкостный чай в этом доме!

Он подорвался и, сгоняв на кухню, вернулся с заварным чайником.

– Вот, гляньте… – Немец открыл крышку. – О таком чуде вы даже не слыхали.

В чайнике вместо заварки кисли разбухшие жженые сухари.

– Не понимаю, – сказал Немец, – зачем жрать-то так? Папаше всё похрен. Отлежится иль дихлофосом похмелится, с бодунища на меня наорёт, типа воспитывает, и айда дальше синячить. Не, как только стукнет восемнадцать – сразу на размен. Заживу по-человечьи.

Лет восемь назад Саныч случайно встретил его. Саныч тогда изрядно повеселился в Мурманске, и перед возвращением в родной Североморск заскочил в магазин за пивком, здоровье поправить. Сразу на крыльце магазина откупорил бутылку и отпил треть. Глаза заслезились, он с облегчением выдохнул и тут увидел пред собой собачьи глаза. Нет, перед ним стоял человек. Весьма помятый, небрежно одетый, с всклокоченными жиденькими волосами. Но взгляд у человека был собачьим. Так смотрит вечно голодный, битый пёс на беляш, который вы едите на привокзальной площади. Человек же смотрел на пиво. Саныч протянул бутылку кивая – бери. Собачьи глаза полыхнули счастливо и, если б у человека был хвост, он сейчас завилял бы им что есть мочи. Дрожащими руками человек осторожно, словно ожидая подвоха, взял бутылку и жадно сунул горлышко в рот. Запрокинув голову, он влил в себя всё пиво, пенящееся в бутылке. После, наконец оторвавшись от горлышка, стал глубоко вдыхать осенний воздух замешанный на выхлопных газах.

– Немец? – неуверенно проговорил Саныч.

Жалкая улыбка вдруг застыла на лице помятого человека.

– Да, – осторожно ответил он. За его спиной вдруг просигналила проезжающая машина, и Немец дёрнулся, как от удара током.

– Я Саныч, помнишь хабзайку? – обрадовался встрече Саныч.

Немец втянул шею в плечи. Мимика лица его стала меняться с нереальной скоростью. Радость, страх, интерес, отчаянье, тоска. Снова страх, словно он вновь «первак» и сейчас его заставят тянуть лотерейку, а после задувать фары проезжающих машин.

– Ну же, вспоминай, – сказал Саныч. – Мы со Славным у тебя дома пиво пили. Я тебя ещё под вилку подстриг.

– А-а! – обрадовано воскликнул Немец. – Конечно, помню! Ирокез. Привет бра…(он осёкся, не решившись сказать – брат). Как ты?

– Нормалёк. Сейчас, кстати, со Славным зависали. Тебя вспоминали. А ты и вот он.

– Ой, – вообще оживился Немец. – Может, к Славному поедем? Тысячу лет не виделись, хоть и рядом живём.

– Не, Славный уже отходит, ему на работу завтра.

– Ой, а я вчера так напился, так напился, – запричитал Немец. И было видно, что он не только вчера напился. – Я ж на бирже стою. Меня на курсы водителей направили. А я задвинул. Вот веришь, не пил не пил, а тут задвинул. Что теперь будет?

– Не парься, – сказал Саныч. – Сейчас домой пойдёшь, отлежишься, придумаешь отмазку.

– Слушай, а может, ещё пивка? А то так хреново, прям сдыхаю, – занудел Немец.

– Не, на пиво денег нет. Только на дорогу домой осталось.

Немец тут же поблек, словно ему заявили, что расстрел всё же состоится.

– Н у, тогда давай, – понуро протянул он руку Санычу.

– Давай, – пожал руку Саныч и пошёл на вокзал.

Когда пиво было допито, изрядно пьяный «первак» Немец остался дома, а Славный отправился провожать Саныча на Североморский автобус.

Саныч подошёл к настенным часам. 11:05. Меньше часа до Нового Долбанного Года.

«Приглашу всех друзей, и закатим мы праздник настоящий».

Он достал ещё стопку, налил до краёв водки и накрыл чёрным хлебом.

«Выпьем, Басуха».

Он пришёл к своему другу, однокласснику Басухе. Саныч только дембельнулся. Созвонились. И вот уж обнимались на пороге. У Басухи со вчера сидели Золотник и Любочка. Похмелялись. Любочка успела навести красоту и выглядела свежо. Особенно на фоне пацанов. В комнате было сервировано две табуретки. На троих – шикарно. Они ломились от развороченных салатов, и прочих колбасо-разносолов.

– Мой дембель отмечаете? – спросил Саныч, ставя литр водки под табуретку. Басуха, разливая из начатой бутылки по рюмкам, сказал:

– А как же, корешочек. И заодно – пятую зарплату Золотника. Дата громкая, грех не напиться.

– Не напиться – всегда грех, – сказал Саныч. – Мы вот так в мичманской…

– В контрадмиральской, – перебил его Басуха. – Давай так, тебе сейчас десять минут на дембельский альбом, и всё на этом. Брат, пойми, ты нас сейчас только загрузишь. Особенно Любочка будет в восторге от рассказов о матросе «Пупкине». Всё понимаю, сам полгода назад дембельнулся. Мы после как-нибудь душевно вдвоём посидим. А сейчас втягивайся в жизнь гражданскую. Расслабься и балдей, корешочек.

Саныч кивнул:

– Да оно понятно. Только говорить-то мне пока не о чем.

– А ты, братуха, слушай и поддакивай, – засмеялся Басуха и поднял рюмку. – За Грос-Адмирала Саныча! Повелителя морей и портовых шлюх!

– Саныч сутенёр? – захихикала Любочка.

– Дура! Саныч наше всё, – заявил Золотник, и они чокнулись.

Пили, закусывали, и дым стоял коромыслом.

– Ну, чё, Саныч, группу сколачивать будем? – спросил Басуха.

– Можем сколотить хоть кордебалет, – усмехнулся Саныч.

– До службы не успели, – продолжал Басуха. – Зато сейчас как жахнем! Золотник месяц назад гитару купил. У него кореш-барабанщик есть. Вроде толковый. Хоть с причудами. Ну, я, естественно – басуха. Всё готово, тебя ждали. Песен на службе написал?

– Есть пару вещей.

– Надеюсь, не про товарища старшину? – рассмеялся Басуха.

– Не, про стальные зубы и про кочергу, – сказал Саныч. – А как группу назовём?

– Сейчас и придумаем, – предложил Золотник, уклоняясь от протянутой Любочкой шпротины на вилке. – Например: «Брынчащие Расчихвостики».

– «Мудящие параноики», – сказал Саныч.

– «Мутные зануды», – уже смеялся Басуха.

И пошла ржачка: «Пьяные Лошарики»; «Немного туповатые»; «Местами поломатые, частично похмелятые»; «В уматы набухатые».

Так они забавлялись с полчаса, хохоча, и перебивая друг друга. Пока Любочка не предложила:

– «Твёрдый знак». Прикиньте, как на концерте многотысячная толпа беззвучно скандирует название обожаемой группы. Тысячи безмолвных ртов выдавливают твёрдый знак.

– Точно! – кивнул Басуха. – Толпа народа исходит в беззвучном крике. Это просто фильм ужасов. Музыканты забрали их голоса.

– Как концерт для толпы зомби, – проговорил Золотник.

– Любочка, тащи дневник, поставлю тебе пятёрку, – сказал Басуха. – Ведь и написать-то название как легко!

И в пепельнице окурком на пепле вывел: «Ъ». И, велев ничего не трогать, вышел из комнаты. Вернувшись с фотоаппаратом, снял нарисованный «Ъ».

Группа «Ъ» сыгралась быстро. Через три месяца репетиций был первый концерт. А через год сами записали магнитный альбом. Под одноименным названием группы. С исторической фотографией на обложке: «Ъ».

Группа успешно проиграла семь лет. Выступая на фестивалях и давая концерты в городах области. Записали на диски ещё два альбома. Но, в конце концов, развалились после смерти Басухи. Отношения внутри группы всегда были натянутыми. Золотник чудил со своим другом барабанщиком. Саныч всегда был на своей собственной волне. И связывал их вместе лишь Басуха. Умеющий со всеми находить общий язык. При этом оставаясь не «и вашим и нашим», а находящим компромисс в тёртых моментах и умеющим убедить, где надо.

Саныч не мог припомнить в Басухе отрицательных качеств. Даже когда тот стал баловаться «винтом». А после и героином. Затем Басуха просто, словно «поигрались, и будет», прекратил торкаться.

Частенько они с Санычем уходили в загулы. Пили по нескольку дней, не просыхая. После Басуха морщился, напевая: мои почки – мои побочки. В конце концов, Басуху это достало, и он закодировался.

А через месяц после трёхлетнего перерыва – вновь начел ширяться. Героином. Уж на всю катушку. И через полгода его почки, его побочки отказали. Он умер дома в постели. Мать закрыла ему глаза. Перед этим она звонила Санычу и просила, чтоб тот нашёл героин для сына, потому что иначе тот умрёт. Саныч нашёл, принёс. Но Басуха уже не дышал. Мать забрала «чет» и спустила героин в унитаз.

«Федот, и ты давай, подтягивайся к нам».

Саныч достал из серванта ещё стопку.

Для друзей Федот был человеком открытым, словно дверь хлебосольного дома. Его зарезали в тридцать лет. Бытовуха, по синьке.

Одно время у Федота они собирались вшестером. Свой круг. Ну, и девки периодически заглядывали. Молодые, до всего охочие. Телевизор вечно настроен на музыкальный канал Wiva 2.