Сигрид Унсет. Королева слова - Сигрун Слапгард

На сей раз ее выбор пал на пансионат Анне Куре на Воксен-холлене. Оттуда можно было добраться до города на трамвае и погулять с ребенком в парке, что она и делала пару раз в неделю. Сигрид признается Дее, насколько болезненно для нее такое положение вещей: «Когда я появляюсь в дверях, он кричит от радости, а каждый раз, когда собираюсь уходить, плачет так, что у меня сердце разрывается»[258]. Она также пишет, что на протяжении целого года «работала, ухаживала за малышом, по большому счету готовила всю еду, шила и штопала на двоих маленьких детей — мой пасынок жил со мной почти все время»[259]. Конечно, у нее была прислуга, но теперь оказывается, что прислуга никуда не годится. Сигрид говорит, что хотела бы привести нервы немного в порядок, и в общем-то не сгущает краски, описывая свое тяжелое положение. По старой дружбе она просит Дею об одной услуге: не могла бы она срочно проверить правильность кое-каких выражений на шведском в новой рукописи? О том же, куда девались трое остальных детей, пока она была в отъезде и теперь, когда жила в пансионате, в письме ни слова.

Приятное разнообразие внесло появление коллеги Нини Ролл Анкер — ее бездетная подруга тоже решила ненадолго составить ей компанию в пансионате. Они встречались за едой и по вечерам. По утрам же две известнейшие писательницы Норвегии работали — каждая над своей рукописью.

Перед Рождеством книга Унсет с помпой появилась на прилавках, к радости большой постоянной аудитории писательницы. Хотя роман и стал самым значительным произведением осеннего сезона, по мнению въедливого Карла Нэрупа, не все персонажи получились у Сигрид Унсет убедительными. Да и название «Весна» он посчитал ироническим, наподобие «Счастливого возраста». Критик задается вопросом, здесь ли читателю предлагают искать альтернативу «Йенни»[260]. Другие рецензенты отмечают, что теперь Сигрид Унсет «оправдала надежды друзей: она отнюдь не собиралась становиться чьим-то эпигоном и бытописателем нравов богемы. <…> Остались в прошлом бурные эмоции — „Весна“ написана в значительно более спокойном тоне»[261].

Кое-кто упрекает писательницу за фрагментарность композиции, но зато ее описания Кристиании пришлись по душе всем. Снова она доказала, что как никто другой знает город и горожан. Рецензент «Дагбладет» Эйнар Скавлан иронизирует над литературным развитием Унсет: «Когда-то Сигрид Унсет писала маленькие, тоненькие книжки. Стройные, что твои юные девушки, — и такие же очаровательные и беспомощные одновременно, полные юношеской горечи и беспокойства, мечтательной тоски и отчаяния, но в то же время с ноткой протеста, призыва к бунту». По мнению Скавлана, увеличение объема не стало признаком зрелости таланта — все равно как если бы одну из ранних новелл Унсет положили в воду, и она разбухла до размеров толстого романа: «Содержание не стало богаче, скорее беднее, потому что важные моменты разбавили ненужной болтовней»[262]. Возможно, негативная критика отчасти объясняется раздражением, которое Сигрид Унсет вызвала у культуррадикалов своей неполиткорректностью. Например, в уста героини романа Розы Вегнер она вкладывает фразу: «Ты принадлежишь ему, как кольцо на его пальце, он может взять тебя и носить повсюду с собой или отложить в сторону. И все это будет неважно, главное — ты принадлежишь ему…»[263]{30}. Эти слова были только отголоском мыслей, которые она высказывала еще после первой поездки с любимым в Париж. Слова, верность которым она подтвердила, надев на палец его кольцо, и которым старалась соответствовать в жизни и творчестве. Теперь она уже знала, что «там, где в супружестве царит Великий Эрос, великая страсть, она приносит не меньше вреда здоровью и счастью, чем венерические болезни»{31}, — так говорит в романе «Весна» умный доктор[264].

Из своего собственного опыта она извлекла еще одну новую мудрость: невозможно жить своей жизнью, не вмешиваясь в жизнь других. Под этим новым углом зрения и ее «украденное у судьбы счастье» представало в новом свете. А ведь у Сигрид Унсет Сварстад все еще было только впереди.

Желать всего

Ши, Синсен.

Можно ли создать в доме атмосферу вечного праздника? В новой книге она позволила любви победить. После напряженного труда Сигрид Унсет Сварстад была как выжатый лимон. Зато книга опять принесла неплохой заработок.

До конца года Сварстад успел принять участие еще в одной выставке и тоже был доволен результатами. Правда, основную долю внимания перетянули на себя молодые художники, зато его работы удостоились хвалебных отзывов. Особенно удачными оказались римский пейзаж «Виа Бокка ди Леоне» и римский же портрет Сигрид Унсет, а также «Овощной рынок в Брюгге» и Темза с ее фабриками. Его дети все больше времени проводили в Ши, сам же он по-прежнему разрывался между Ши и мастерской в городе. Зимой начало казаться, что домик в Сулванге как будто съежился и уменьшился в размерах. В мире свирепствовала страшная война, о поездках пришлось надолго забыть.

Где-то в начале 1915 года Сигрид Унсет ощутила в себе движение новой жизни. Теперь надо было и быт семьи планировать по-новому. Как устроить его так, чтобы оба родителя могли работать и при этом обеспечить всем детям надлежащий уход? Потому что если оба не будут работать, никакого дома не получится — денег не хватит. Что думал Сварстад — был ли с ней согласен? Разделял ли ее амбициозные и бескомпромиссные планы по отношению к дому и семье?

Беременная Унсет была в боевом настроении, и на сей раз ей под руку попался Кнут Гамсун. Свое полемическое выступление в газете она начинает с заявления: «Заранее разрешаю г-ну Гамсуну отнестись ко мне без понимания»[265]. Ее письмо направлено в защиту детоубийцы. Незадолго до этого Кнут Гамсун опубликовал статью под названием «Дитя», в которой выступал за строгое наказание для детоубийц. Его возмутило, что юную мать-виновницу осудили всего лишь на восемь месяцев лишения свободы, он требовал смертной казни для обоих родителей: «Повесьте их! Повесьте их обоих! Очистите от них человечество!»[266] Но что знал Гамсун о женщинах, неспособных содержать своих детей? Сигрид Унсет считала, что может понять отчаяние, заставляющее мать лишить жизни своего ребенка; по ее мнению, оно диктовалось материнским инстинктом, столь же сильным, как и у тех, что «как львицы готовы сражаться за свое потомство». Она описывает «живое беспокойное счастье», что чувствует уже второй раз в жизни и что порой будит ее посреди ночи. И призывает тех, кому посчастливилось приложить ребенка к груди, к пониманию. Кто может взять на себя право осудить женщину, вынужденную «зарабатывать на пропитание себе и ребенку» и поэтому неспособную ухаживать за ним самой? С жестоким реализмом Унсет описывает муки тайных родов, муки несчастной женщины, что не видит для себя ни малейшей надежды и в отчаянии может убить ребенка, как «делали женщины всех народов и во все времена».