Очерки о проклятых науках. У порога тайны. Храм Сатаны - Станислас де Гуайта

Ведь вечный символ раздора, раскола и отрицания — будь то Дьявол или Мессия Дьявола, будь то Сатана или его Антихрист — ни под каким видом не мог бы стать принципом единства. Он понимается только как абстрактный тип случайного и переходного состояния или, под другим углом зрения, как относительный синтез злых существ, рассматриваемых в качестве злых, а не в качестве существ.

Антихрист, пророчествуют нам некоторые наиболее просвещенные богословы, был зачат Беельзебутом в лоне религиозного святотатства. Та же самая параллель по контрасту с Иисусом Христом, зачатым Святым Духом в утробе непорочной девы…

У лжемессии вместо тела будет лишь флюидическая или призрачная видимость, и он будет говорить на всех языках. Боге добавляет, что он будет постоянно воевать и преследовать праведников; наконец, он совершит самые удивительные чудеса и пометит своих приверженцев знаком на лбу и на руке.

Наш друг Жуне в своей прекрасной эзотерической поэме «Сорат» так обращается к Антихристу:

Ты крест подъял своей рукою дерзновенной,Ты даже чудеса посмел творить крестом![212]

Мимоходом подчеркнем эти два стиха, обладающие действительным оккультным значением. Поэту «Черных лилий» удалось высечь из скалы живой источник; но это далеко не всегда случалось с мистиками, говорившими о «Христе тьмы» — и мы не станем собирать все их пророчества, зачастую нелепые и противоречивые. Интересующиеся могут обратиться к сочинениям Абделя, Рабана-мавра и Мальвенды — шедеврам этого жанра.

Разумеется, никогда на мировой сцене не появлялся ни один ересиарх и ни один смелый новатор, приводивший людей к заблуждению или увлекавший их потоком слишком внезапной истины (признанной поэтому преждевременной, рискованной и неуместной), без того, чтобы антропоморфисты ортодоксии не завопили об Антихристе.

Среди прочих, это категоричное обвинение предъявлялось Симону-волхву, Аполлонию Тианскому, Маркиону, Мани, Валентину, Арию, Лютеру, Цвингли и Кальвину[213]. Исходя из прекрасного определения св. Иоанна — spiritus qui solvit Christum[214], — можно сказать, что все эти взгляды, несомненно, лихорадочно бескомпромиссные, заключают в себе часть истины: читатель увидит, что мы в определенной мере подписываемся под ними, в главе II.

Этой оскорбительной чести удостоился даже Магомет — знаменитый цивилизатор Африки, Моисей Измаила, посланник Всевышнего, почти Сын Божий.

То же самое подозрение падало, с другой стороны, на множество политических личностей, например, на Юлиана Мудрого (прозванного Отступником), Фридриха Великого, Робеспьера, Наполеона I и даже Наполеона III. Невероятное количество брошюр было опубликовано в поддержку двух последних тезисов[215].

Литераторы, философы и ученые тоже не смогли укрыться от подозрений: Вольтер, Руссо, Дидро, д’Аламбер и Гольбах, в особенности, изобличались в XVIII веке, и я был бы весьма поражен, если бы какой-нибудь славный представитель духовенства, уже в нашем веке, не расшифровал на лбу Дарвина или почтенного Литтре этот стигмат осуждения!

Во все времена амбициозной манией наиболее ортодоксальных теософов было читать осуществление древних предсказаний в «зеркале» современных фактов…

Одним словом, Антихриста искали и находили повсюду, даже там и, прежде всего, там, где его вовсе не было; но кому приходило в голову видеть его там, где он находился со всей очевидностью: под бареттой инквизитора, капюшоном экзорциста и докторским колпаком демонографа?..

Все трое внушали ужас при совершении своей соответствующей работы — отвратительной и мрачной.

Роль экзорциста ограничивалась истязанием бедных больных, но не столько ради их исцеления, сколько в смутной надежде услышать, как они, во время приступа безумия, обвинят какого-нибудь несчастного в том, что он наслал на них порчу.

Задача инквизитора была более чудовищной: она состояла в том, чтобы завладеть телом, душой и духом обвиняемого с помощью постепенно возрастающих, изобретательных пыток, коварных, медоточивых обещаний и хитроумных, лукавых допросов, вплоть до того рокового момента, когда сердце обвиняемого будет готово замереть и искусно вырванное признание слетит, наконец, с его уст.

Но работа демонографа была, несомненно, самой варварской и наиболее отвратительно-действенной! Не он ли в самом начале, с помощью заразительных нелепостей, излагаемых под прикрытием богословской серьезности, творил в изобилии колдунов и ведьм? Не он ли, опять же, указывая на жертв предприимчивой свирепости судьи, обрекал их на неизбежность так называемой искупительной смерти? Ведь его половинчатая и педантичная юриспруденция (запутавшаяся в казуистике и смердящая ложным богословием) называла колдуна злодеем, столь достойным осуждения, что, увы, одно лишь искупление костром считалось достаточным для того, чтобы смягчить гнев Небес в отношении виновного и таким образом милосердно спасти его от вечного адского пламени!

Обратимся по этому вопросу к юридическим авторитетам XVII столетия.

Во-первых, Пьер де Ланкр, утонченный и светский королевский советник при Парламенте Бордо; несколько строк, вышедших из-под его пера, поведают нам, в чем состоит преступление колдуна и какого наказания он заслуживает: «Непристойно плясать, шумно пировать, дьявольски сношаться, мерзко содомировать, постыдно богохульствовать, коварно мстить, бегать за всеми ужасными удовольствиями, грязными и грубо извращенными, заботливо хранить жаб, гадюк, ящериц и всевозможные яды; пылко любить смрадного козла, любовно ласкать его, уединяться и спариваться с ним ужасно и бесстыдно: не это ли распутные черты несравненного легкомыслия и мерзкого непостоянства, которые невозможно искупить иным огнем, кроме того, что божественная справедливость поместила в аду?»[216]

Обратимся к Боге, верховному судье из Сен-Клод в графстве Бургундия, который приказал сжечь женщину, потому что крест на ее четках зазубрился, и он якобы увидел в этом верный знак договора с демоном. Спросим его, следует ли миловать раскаявшегося колдуна? «Что касается меня, то я всегда буду придерживаться того мнения, что при малейшем основании их следует предавать смерти, даже если нет иных причин, кроме той, коей я неоднократно касался, а именно, что они никогда не меняют своего образа жизни»[217].

Двух этих примеров достаточно для того, чтобы дать нам представление о демонологах. Добавим, что это еще умеренные выражения, по сравнению с теми, которые употребляют Бодены, Шпренгеры и Михаэлисы; я уже не говорю о Ремигии, судье по уголовным делам из Лотарингии, который был еще более жестоким оттого, что боялся тех, кого осуждал. Он сам хвалится тем, что в течение нескольких месяцев отправил на костер более восьмисот женщин, обвиненных в колдовстве; что же касается мужчин, то он их не считает.

Обвинение в одержимости было не менее зловещим и не стоит того, чтобы на нем останавливаться. Разумнее ограничиться беглым наброском одной из этих сцен истеро-демонопатии[218], приукрашенной экзорцизмами — словно масло, подлитое в огонь! Чтобы пересказать их все, понадобился бы целый том, настолько они размножились, всегда оставаясь одинаковыми, начиная со средних веков и, особенно, в XVII столетии, когда их ближайшим следствием стала знаменитая серия костров, вспыхивавших один за другим в различных точках Европы и, в частности, во Франции.

Эти инфернальные трагикомедии почти всегда сопровождались смертными приговорами, выносившимися по статье о колдовстве, и в главе IV скоро будут представлены публике другие рассказы того же рода. Впрочем, все эти сцены, как мы уже говорили, кажутся рабски скопированными одна с другой…

В какой степени свободная воля активных участников или даже расчеты организаторов, заинтересованных в выгоде или славе, могли сознательно воздействовать на уже известную театральную канву? Я предоставляю выяснить это другим.

Если я выбрал среди множества дел, возможно, слишком банальное дело урсулинок из Лудена[219], то лишь потому, что оно показалось мне наиболее полным примером такого рода: одержимость осложняется здесь категорическим обвинением в колдовстве, процессом и казнью; мы увидим здесь совпадение господствующего суеверия, государственных интересов и личной злобы, совместно погубивших человека, который сам остается загадкой, поскольку многие люди были сильно заинтересованы в том, чтобы с ним разделаться.

Кюре де Сен-Пьер из Лудена и при этом один из самых легкомысленных светских мужей, красноречивый богослов, добившийся еще большей популярности благодаря слухам о своем богатстве, нежели своим громким речам, Юрбен Грандье, как нам представляется бесспорным, был страстно увлечен если не магией, то необычными исследованиями различных вопросов богословия и науки; Церковь же во все времена испытывала некоторое отвращение, наблюдая за тем, как верующие посвящали себя их изучению.