Око Марены - Валерий Елманов

Примерно из тех же мотивов исходил и Исаак-бен-Рафаил, хотя и отделался даром подешевле. Он отдарился увесистым тюком добротной белой бумаги, в которой еще продолжал нуждаться Константин, поскольку ее фабричное производство в Рязани Минька пока так до конца и не наладил. Та, что уже выпускалась, годилась лишь для внутренних работ.

Впрочем, радушный прием со стороны князя купцам был бы гарантирован, даже если бы они оба пришли с пустыми руками. Что такое торговля и каким образом ее развитие благотворно сказывается как на улучшении уровня жизни отдельных слоев граждан, так благосостоянии стран в целом, Константин накрепко запомнил еще на первом курсе пединститута.

Оба они возглавляли две самые мощные и представительные купеческие общины. От обоих впрямую зависело и количество купцов, торгующих с Русью. К тому же Ибн-аль-Рашид не просто руководил купеческой братией восточных торговцев в Рязани. Бери выше. Он был старейшиной купцов всего Хорезма, и не было мощнее братства у торговцев, чем в этой неофициальной столице транзитной торговли на всем Востоке. Именно отсюда безостановочно шли нескончаемые караваны в Индию, Монголию и Китай, в Багдад и Хамадан, в Нишапур и Мерв, в Бухару и Самарканд, в Шаш, Бинкет, Отрар, Тараз, Кулан и прочие города.

И еще одно – пока что солидная часть закупок осуществлялась самим Ибн-аль-Рашидом и его купеческим братством не на самой Руси, а у их восточных соседей – волжских булгар. Оттуда главным образом вывозили они практически всю пушнину, оттуда неиссякаемым потоком текли на восток хмельные меда, рыбий клей и рыбий зуб[136], касторовое масло, воск и даже готовые свечи. Оттуда шли и лущеные орехи, и охотничьи птицы, и боевое оружие. На Русь же, где также имелась большая часть всех перечисленных товаров и в неменьшем количестве, купеческий народ забредал с меньшей охотой, и виной тому были пошлины, которые каждый князь взимал с торгующего люда. И добро бы, коли взимали бы лишь рязанский, владимиро-суздальский, черниговский, киевский, смоленский и другие, то есть владетели солидных княжеств. Однако «отпить» из того же самого источника норовил и каждый удельный князек, а это означало, что на протяжении двух-трех сотен верст за один и тот же товар приходилось раскошеливаться несколько раз. Стало быть, сплошной убыток, а для купчишки поменьше и вовсе разор.

Перебить эту торговлю, переманить основную массу хорезмских купчишек с Булгара на Рязань – вот над чем ломал голову Константин. Кое-какие подвижки в этом деле, главным образом за счет личного общения, у него уже имелись, но этого было очень и очень недостаточно. Предстояло сделать неизмеримо больше, и рязанский князь чрезвычайно дорожил их расположением.

Посему и прием дорогих гостей во мгновение ока был организован самый лучший, со всевозможными угощениями и дорогими столетними медами – Аллах, как известно, запретил пить сок виноградной лозы, а про пчел он не сказал ничего.

Начали гости, как и положено, согласно неписаным канонам восточной беседы, издалека. Вначале деликатно заметили, что в целом в этом году, по отношению к купеческому сословию со стороны рязанских властей, не в пример предыдущим летам, уважения изрядно поприбавилось. Опять же и пошлин с товаров взимают намного меньше, причем только в одной стольной Рязани. За все это новому властителю земель низкий поклон.

Дошла до них и благая весть о том, что князь не токмо не дает в обиду гостей торговых, но и впрямую за них заступается, даже ежели оное в ущерб для бояр его мудрых.

«Ай да язык у Тимофея Малого», – подумал тут же Константин, вспомнив свой самый первый княжий суд и несчастного маленького купчишку, в чью пользу он решил спорное дело. Довольная улыбка, как ни старался князь подавить ее, предательски выползла наружу. Но он, низко склонив голову, все-таки ухитрился скрыть ее от купцов, памятуя, что невозмутимость и отсутствие эмоций почитаются на Востоке за одну из главных добродетелей.

Впрочем, за многочисленными пышными похвалами последовал деликатный и робкий переход к сути дела, и радоваться стало нечему. Почти сразу же, едва успев понять, в чем суть жалобы, князь властным жестом руки остановил речь купцов и, хлопнув в ладоши, повелел вынырнувшему из-за двери Епифану немедля разыскать двух весельчаков и доставить их сюда. Не успел, однако, стремянной выйти, как тут же был возвращен назад и получил дополнительную задачу, дабы вместе с «шалунами» явился и воевода Вячеслав.

После того как купцы продолжили перечень своих жалоб, не собираясь ограничиваться единичным случаем, а жаждая вывалить все, что накипело, Константин успел пожалеть, что не приказал Епифану сразу же сходить и за отцом Николаем. Пришлось сделать это позднее, когда верный конюший прибыл с великовозрастными озорниками Званком и Жданком, следом за которыми подошел и настороженный Вячеслав. Допрос обвиняемых много времени не занял – ни один даже и не подумал, чтобы отпираться. А вот обсуждение предстоящего наказания заняло не в пример больше времени.

Оба купца, будто сговорившись, настоятельно просили выдать обоих дружинников им, дабы иметь возможность самим покарать обидчиков. Никакие объяснения и уговоры не действовали. Коловрат, как назло, завис у отца Феофилакта, а Вячеслав только угрюмо сопел и зло косился на окаянных торгашей, которые, по его непреложному мнению, раздували из мухи слона. Спасибо хоть на том, что мнение это он высказывал лишь своей мимикой, пусть и весьма красноречивой, но не прибегая к помощи слов.

Константину едва удалось шепнуть Славке, чтобы тот весь свой гнев и недовольство обратил в другую сторону, после чего громко предложил воеводе высказаться. Вячеслав не подкачал – и орал громко, и брови хмурил знатно, и пообещал так «загрузить» обоих до зимы, что на всякие развлечения времени у них не останется.

Подошедший отец Николай, как ни удивительно это показалось Константину, был настроен значительно строже. Для начала влепив им по пять церковных нарядов вне очереди, то есть коленопреклоненное чтение всевозможных молитв каждую вечерню и суровый месячный пост, он приступил к воспитанию.

Привыкшие видеть его совершенно иным, и Званко, и Жданко изрядно перепугались. До обоих наконец стало доходить, сколь велика, оказывается, их вина. А уж во время нравоучительной проповеди, последовавшей следом за взысканием, проникся и осознал всю серьезность происходящего даже Вячеслав.

– Нельзя плевать на иконы, даже если на них изображены чуждые твоему сердцу святые, – закончил проповедь священник.

После этого воевода, бросив тяжелый многообещающий взгляд на виновников, заверил князя, что решение взять этих воев в свою избранную сотню было с его стороны опрометчивой ошибкой и он подумает, как ее исправить в самое ближайшее время.

И Званко, и Жданко, ожидавшие многого, но не такой тяжелой кары, не сговариваясь, рухнули на колени и с мольбой обратились напрямую к Константину.

– Не вели, княже, воеводе твоему из сотни своей изгоняти, – вопил Жданко.

– Каемся мы. Николи впредь такого не учиним, – вторил ему Званко.

– Сами зарекаемся и других остережем, – божился Жданко.

– Как хошь накажи, токмо у себя оставь, – это уже обратился напрямую к воеводе Званко.

– Оставь, Христом Богом молим, – дрожал голос у Жданко, и по щекам здорового двадцатипятилетнего парня вдруг разом потекли слезы.

Градом катились они, стекая к подбородку, но тот, не замечая их, по-прежнему продолжал с мольбой взирать на воеводу с князем.

– Подумаю я. На ваше поведение посмотрю, – проворчал воевода, поневоле растроганный той скорбью, которую оба проявили только при одном намеке на изгнание из сотни.

– Быть посему! – глухо хлопнули ладоши Константина по резным подлокотникам княжеского кресла, утверждая тем самым церковное и военное наказания, после чего, жестом подозвав Епифана, что-то негромко повелел ему и, уже вдогон заторопившемуся прочь конюшему, громко распорядился: – И чтоб как можно быстрее. Сам займись, никому не доверяй.

– Грех-то какой, княже, – опасливо покосившись на отца Николая, попробовал возразить Епифан, но, повинуясь повелительному окрику князя и вполголоса бурча себе под нос что-то невразумительное, поплелся исполнять повеление.

«А вот насчет греха он вообще-то в самую точку угодил. Как бы мне отче всей обедни не испортил», – мелькнула в голове Константина мысль, и он постарался удалить из гридницы отца Николая. Предлог был самый что ни на есть благовидный – занятия церковной историей с юным княжичем.

Подсудимые между тем продолжали оставаться на коленях, с надеждой посматривая на князя – может, все-таки смилостивится и оставит в дружине. Махнув им рукой, чтобы поднялись, Константин хмуро заметил:

– А что до вашего пребывания в воях у воеводы моего, то об этом мы с ним еще помыслим и к вечеру решим.