Гайдебуровский старик - Елена Сазанович

Я посмотрел на Романа. Такой солидный, такой важный и серьезный он их пошлет подальше со своим заведением, мясом и кровью. Какая к черту лаборатория!

– Ну что ж, я принимаю ваше предложение. Сделайте предварительную экспертизу. Действительно, зачем ждать до завтра.

Косульки разве что не плясали от счастья. Они радостно затопали своими скривленными сапожками, и захлопали в пухлые ладошки. Такие несолидные, неважные они получили такое серьезное поручение. Впрочем, почему бы и нет? Если мы продолжали жить в таком несолидном и несерьезном мире, так похожем на сумасшедший дом. Или просто на больницу, где у каждого свой определенный диагноз. Это может когда-то мир был очень даже нормален, солиден и серьезен. И даже планы на будущее можно было выполнить и перевыполнить. Потому что будущее было. И было прошлое. И одно поколение цеплялось за другое, даже если было другим. Сегодня мы живем в больничных стенах сегодняшнего дня. И за этими стенами вакуум. На небе больном пустота, на земле больной пустота, за больничными окнами пустота. Мои глаза по-прежнему слипались. И на экспертизу мне было уже плевать. Воистину, старость притупляет все чувства. Как и притупляет все чувства этот больной мир с неопределенным диагнозом. Хотя возможно, диагноз уже установлен, просто нам об этом не говорят.

Наконец-то мы выбрались из подвала. Счастливые Косульки убежали, сжимая в ладошках чужую кровь. Моя кровь застыла и была холодна, и, возможно, уже не красного цвета. А возможно ее не было вообще.

Гости обступили меня. Словно каждый хотел сказать что-то важное, но не находил слов. Слова нашел я. Вялые бесполезные, сонливые слова, которым никто не поверит.

– И все-таки моя фамилия Карманов. Это я по несчастливой случайности убил антиквара и занял его место. И даже не знаю почему. Может быть, испугался, а может быть устал жить через силу. А может быть, просто уже не было сил, чтобы жить так, как я жил.

– Устали вы, дорогой, как пить дать устали, – Сенечка осторожно взял меня под локоть и усадил в кресло. – Бесспорно устали. Но мне поверьте, я хоть и простой регулировщик, но на досуге изучаю уголовный кодекс и даже литературу по уголовному праву выписываю. Интереснейшее чтение, поверьте! Возраст уже у вас, как это сказать помягче, сами понимаете, найпочтейнейший. Таких глубоко пожилых людей могут и вовсе не засудить. Ну, условно, в крайнем случае. Или с подписочкой о невыезде. Да и вам, куда уже выезжать, и к чему?

– Да уж, – хихикнула Тася. – У вас уже билетик в одну сторону.

– В общих чертах, Сеня прав, – Роман уселся напротив меня на стул и забросил ногу за ногу. Его взгляд буквально вонзился в мое лицо. – Только одного возраста маловато будет. К этой версии неплохо бы присовокупить и нарушение психики. Кстати, в старости это довольно частый симптом. И доказать, судя по вашим неадекватным заявлениям, это будет несложно. С такими заявлениями я еще ни разу не сталкивался. Но их допускаю в почтенном возрасте. Когда желание быть молодым, желание вернуться назад и вернуть все, что возможно, превосходит доводы разума. На этой почве, безусловно, возможно преступление. Убив Карманова, вам показалось, что вы как бы можете в него перевоплотиться. Забрать его молодость. И отдать свою старость. Увы, дорогой, это невозможно. Никак невозможно, насколько бы сегодня наука не опережала наше строение мозга и психики. Я заявляю – невозможно!

– Увы, – вздохнул Сенечка, – иначе бы все старики поубивали молодых, и мы бы жили в стране умудренных молодцев. Смириться нужно, любезный. Только смириться. Вам и так посчастливилось дожить до таких преклонных годков. Не каждому это под силу.

– Вот поэтому он снисхождения и не заслуживает! – категорически заключила Тася. – Хватит, пожил в роскоши и безделье! Пусть хоть умрет в нищите, на лесоповале! Труд облагораживает в любом возрасте.

– Ну, уж так сразу на лесоповале! Это слишком, – возразил Роман, – в определенном учреждении тоже трудятся, хочу заметить.

Я пытался вникнуть в их диалог. И плохо вникалось. Какой лесоповал, какое учреждение, какое нарушение психики? Может, это они все ненормальные. И лишь я здесь единственный не псих? И почему вдруг это я украл молодость, если ее у меня украли. Но кто и за что? И вообще как? Если наука действительно еще не доросла до подобных метаморфоз. Или доросла, но мы об этом не знаем? Нет, бред какой-то. Значит…Значит, где-то есть ложь, обман, кривляние. Как в искаженном зеркале. Я оглянулся вокруг себя. Больше не было зеркал кроме одного, с кривой трещиной наполовину, словно раненое. Мне не нужно было раненое зеркало. Раненые зеркала могут лгать.

– Тася, поройся в своей сумочке, ты всегда носишь с собой маленькое зеркальце. Некачественных зеркал ты не носишь. Дай мне его.

Тася пожала плечами. И стала рыться в сумке.

– Свет мой зеркальце скажи и всю правду расскажи, – Тася протянула мне зеркальце и засмеялась.

Я долго смотрел на себя. Вернее, по-прежнему на старика антиквара. Даже со злостью дернул себя за бороду, усы, брови. Они были настоящими, седыми. И морщины были настоящими и круги под глазами. Это был я. Мои мысли, моя душа. Но лицо, тело. Они были чужими. Впрочем, они тоже наверно были моими, но через 40, 50 лет. Но сегодня, черт побери, этого просто не может быть!

– Зеркала не лгут, – сухо ответил Роман на мой внутренний монолог. – Лгут только люди.

В антикварной лавке уже топтались смущенно Косульки. И протягивали помятую, замусоленную жиром (я уже не знал, косули или свиньи) бумажку.

– Как пить дать, люди лгут, – вздохнул муж Косулька. – Кто бы мог подумать. Чтобы такой почтенный, заслуженный, уважаемый столько лет Аристарх Модестович совершил… Не могу даже выговорить, что совершил. Язык не поворачивается.

Роман бегло пробежал взглядом по бумажке.

– Да, похоже, все верно. Кровь Григория Карманова. Дело, можно сказать, закрыто. Безусловно, мы завтра перепроверим. Но это несложная экспертиза. Так что…

– Вот так живешь рядом с соседями и не знаешь, что у них на уме. – Косулька жена перекрестилась. – И про искусство так красиво рассуждают, и про науки, и про древности всякие. И что с того? А потом раз – и по голове. Нас, слава Богу, Бог миловал…

Они что-то еще говорили. Но я дремал. Глубокий старик дремал в своем кресле. И сквозь дрему я слышал, как они уходят. Только шаги. Но по топоту удаляющихся шагов я понимал, что покидают они мой дом тоже паровозиком. Разве что не хватает одного вагона. Им был Сенечка. Сенечка взялся меня охранять. Он даже осторожно укрыл меня теплым пледом. Я хотел его поблагодарить, и вообще мне хотелось сказать доброе слово доброму Сенечке. Но я не успел. Я провалился в глубокий сон, как в пропасть. Как в неопасную пропасть. Из которой всегда можно выбраться с приходом утра, с восходом солнца. В отличие от реальности. Которой никакое утро, никакой восход солнца уже не помогут.

И приснилась мне черноволосая девушка в цветастой юбке до пят. Ее тонкую длинную шею украшали ряды разноцветных бус. Она бежала по бескрайней степи, под палящим солнцем, в своей узенькой ладошке она сжимала раскрытый зонтик Гашека. И я подумал, что здесь дождей не бывает. И быть не может. Здесь всегда жарко. И мне так захотелось ей это объяснить. Что этот зонтик напрасен. И что многое, многое в жизни напрасно. Даже, возможно, – все. Разве что солнце не напрасно, и эта степь. А этого для жизни так много. Если живешь не один, если живешь вдвоем. Я так хотел ей рассказать об этом. И я побежал за ней. Я бежал легко и весело. Я легко и весело ее догнал. И схватил за плечо. И повернул лицом к себе. Передо мной стояла старуха. Седые брови, исполосанное морщинами лицо, черные круги под черными глазами. Горький мог написать «Старуху», я в этом уверен. А Гайдебуров ее сыграть. Я в этом тоже уверен. Гайдебуровская старуха, почему бы и нет? Я хотел закричать, что так не бывает. Что она совсем юная. И юный поворот головы, и тонкая талия, и легкая поступь. Ведь так не бывает. Где-то вдали Сенечка махал полосатой палочкой. Но дорога была пуста. Сенечке не нужно было дирижировать палочкой. В степи дирижеров не бывает. Может, он звал старуху к себе? Или дирижировал нами? Но ведь мы не машины. Хотя… Старуха засмеялась. Она дышала на меня мятой, или лимоном. Или и тем, и другим… Я хотел закричать, но подавился. Мне показалось, я подавился жизнью. Я громко откашлялся и выплюнул кусок жизни на раскаленный песок. Жизнь была маленькой и круглой, как глобус. Как волейбольный мяч Моргана. На ней были обозначены могилы моих родителей и друзей. И неизвестные могилы тоже. На ней был обозначен философский факультет и пень от березы за окном. И умерший завод, с трубы которого валил пар. И старушка с исхудавшей дворнягой в переходе. И хромой дворник, сжигающий листву. И толстый румяный Гарик Вышкин, бросающий деньги, много денег, в осенний костер. И супермаркет, в котором много, много людей с одинаковыми лицами и одинаковыми пакетами, заполненными мылом. И Тася в плюшевых тапочках с мордочкой мишки красила розовым лаком длинные ноготки. А Наполеон разнашивал новые ботинки. А Менделеев продавал чемоданы в антикварной лавке. А Виктор Серж переставлял стрелки часов ровно на О. И Виола пила с венецианского графина. И черт в нем становился все толще и ярче, по мере убывания жидкости. И Роман, так похожий на постаревшего Кая, долбил киркой лед. И Косульки жарили мясо прямо на снегу. И на красном снегу лежали убитые олени, косули и даже свинья. А художник Пукирев исправлял на своей картине «Неравный брак» название, закрашивая приставку «не». И где-то тихонечко хихикал гайдебуровский старик. Но я его не видел. Господи, эта жизнь казалась такой скучной и неинтересной. Если бы не тоненькое, вкрадчивое хихиканье гайдебуровского старика.