Гайдебуровский старик - Елена Сазанович

– Почему в некотором? – обиделся Сенечка. И даже мне слегка поклонился. – Во всех смыслах вам сочувствующий, любезный.

– А вот огласки вам не избежать, разлюбезный! – Тася сделал шаг вперед в мою сторону. – Скандальчик выходит! Все газеты завтра напишут, что вы убили прекрасного парня Гришку! У которого впереди была целая жизнь! Огромные возможности! Блестящее будущее! Он кстати был философом! И даже сочинял философские труды! Он мог стать профессором, а может даже академиком! И вообще он был гением! А убийство гения тяжелее во сто крат! И он, этот прекрасный, добрейшей души человек, этот гений всегда мечтал жениться на мне! И я как его невеста, а теперь вдова, непременно сегодня дам интервью! Меня уже поджидают репортеры! И я ни одной подробности не упущу из нашей личной жизни, которая была похожа на сказку. И была разбита этим старикашкой! Как и разбита наша великая любовь!

Неужели и Тася туда же, решила вслед за Косульками записаться в поэты? Нет, этого я уже не вынесу. В одном она, впрочем, права. Оборвать жизнь посередине гораздо хуже, чем в конце. Все же лучше, чтобы не старик оказался убийцей молодого парня, а наоборот. К тому же, я как представил, что завтра в газетах будут со всех сторон склонять мое имя, убитого Григория Карманова, красочно расписывая, каким я был замечательным парнем и как горячо любил Тасю. А по телевизору показывать накрашенную, напудренную, разодетую в дорогущие тряпки рыдающую вдову… И я даже не смогу защититься, поскольку мертв. Нет, этой радости Тасе я не доставлю. Уж лучше быть преступником. За преступника она точно замуж уже не захочет и скорее всего вообще меня не упомянет, чтобы не марать свое имя порочной связью. К тому же, меня по-прежнему мучила совесть перед антикваром. Как странно, даже не столько за то, что я убил его. А за то, что хочу взвалить на него вину за убийство. И завтра в газетах начнут поносить его почтенное имя со всех сторон. Смешивать с грязью его достойную жизнь. Копаться в его благородном прошлом и настоящем. Увольте! Лучше уж я, Григорий Карманов окажусь убийцей. В конце концов, у меня нет родных, перед кем было бы по-настоящему стыдно. А больше… Больше мне не перед кем стыдиться. Не перед этим же миром, где убийства давно узаконены. Где давно богатства распределены в пользу убийц. Перед этим миром-убийцей мне краснеть нечего. И земной шар не заставит мое лицо покрыться пунцовой краской. Потому что он сам в крови. И этот глобус давно следовало бы делать не в форме зеленого шара. А пунцового. Где пунцовые реки и моря, пунцовые города и страны, пунцовые горы и леса. Нет такой точки на планете, которую бы нельзя было изобразить алого цвета. Где не проливалась бы кровь. И причем тут я и старик? Мы всего лишь крошечные, незначительные детальки в огромном механизме законных и безнаказанных убийств. Но в отличие от других, я могу доказать, что мое убийство незаконно и наказуемо. И справедливость возможна. Даже если в ней никто не нуждается. В моей власти признать, что суд существует. И преступники это реальность, а не миф этого преступного мира.

Я вышел на середину комнаты. И гордо встряхнул седой шевелюрой. Мне показалось, что я на сцене. На пустой сцене, где нет декораций. Впрочем, бутафории иногда только снижают накал. Мне показалось, что и Роман, и Сенечка, и Косульки, и Тася – это не зрители, перед которыми мне сейчас предстоит произнести трагический монолог в кульминации этой трагедии. А мои партнеры по пустой сцене. Где нам вместе предстоит сыграть эту пьесу. И мои друзья, и мои враги. А зрителей нет. Нам играть не перед кем. Мы будем играть друг перед другом. И кто из нас выиграет? И кто нам раздаст аплодисменты и цветы? Если зрителей нет. Впрочем, зрители тоже иногда только мешают. Настоящие трагедии разыгрываются без свидетелей. Свидетели – это уже послесловие всех трагедий.

Я набрал полный рот воздуха. Выдохнул. Вновь набрал. Мне нравилось быть в главной роли. Я никогда в ней не был. Всегда был второстепенный персонаж. Неужели, чтобы тебе дали главную роль, нужно стать убийцей. Как чудовищно. И как просто. И я вновь набрал полный рот воздуха. И сказал. И сам почувствовал силу своего голоса. Его четкость. И густоту. Мой голос ни разу не дрогнул. Я был на сцене.

– А теперь выслушайте меня, мои дорогие, совершенно случайные знакомые. Кого вы видите перед собой? Я уже заранее предугадываю ваш ответ. Но вы ошибаетесь. Перед вами не старик антиквар. Этот почтенный столетний старец. Наверное, жаль. Но уже ничего не исправить. Перед вами молодой, полный сил парень Григорий Карманов, который по несчастливой случайности убил этого милейшего старика. А теперь напрягите зрение…

Я стал осторожно и по порядку снимать свой грим. Сначала беретку. Почему я начал с беретки? Ведь она ничего не доказывала. Вслед за ней я снял седой парик, седые брови, седые усы, седую бороду. Я словно раздевался на сцене. Мучительно, долго. Ненастоящие детали настолько приросли к моему лицу, что мне самому казалось, что они уже настоящие. Ну вот. Вот и все. Вот и финал. Заключительный акт. Почему нет аплодисментов? Ах, да передо мной не зрители. А всего лишь партнеры по сцене. Где я играю главную роль. И теперь стою, словно голый, перед ними. И выдерживаю театральную паузу. Слава богу, мы доиграли. Мы добрались до конца этой трагедии. И я не мог знать, что, возможно, это только ее начало. Словно какой-то неутомимый автор, которому безумно понравилась своя пьеса, решил не останавливаться на ее окончании. И из последнего акта вновь сделать первый.

Молчание затянулась. Театральная пауза повисла в воздухе. Впрочем, так и должно быть. Жутковато, когда в один миг из старика превращаешься в юношу. Вот если наоборот – это еще как-то пережить можно. Ну, допустим, это никто переживать достойно не собирается. Ни Роман, который всегда передо мной подчеркивал свою молодость, а я оказался вдруг моложе его. Ни Сенечка, который был влюблен в мою девушку. Ни Косульки, которые кичились дружбой с таким почтенным соседом. Но Тася. Я вдруг откровенно, без всякой враждебности, и даже почти с нежностью посмотрел на нее. Но она! Она же просто обязана броситься мне на шею! Зацеловать! Заобнимать! Забросать тысячью нежных слов! Неужели и она… И она не рада. Неужели она разочарована. И даже злится на мое воскрешение? Ах, да, я вновь погубил все ее планы. Она же вечером должна давать интервью. И она уже, возможно, приглядела черное трикотажное платье с широким воротом в магазине для вдов, которое бы подчеркивало ее хрупкую фигурку. Перед ней светила возможность напечататься в глянцевых журналах. И, возможно, ее бы даже пригласили на телевиденье вести передачу о разбитой любви. О, а вдруг уже какой-то репортеришко, молодой, высокий, лохматый подмигнул ей ненароком? И небрежно записал свой телефончик? Этого она бы мне точно не простила. И своими руками вырыла бы мне могилу, чтобы живьем туда уложить. Не в ее планах были разбитые планы. Лучше уж разбитая любовь.

– Тася, – только не обижайся, – я распахнул перед ней объятия.

В мои объятия она не рухнула. Напротив. Резко отпрянула, зажав рот ладонью.

– Тася, ты прости меня, Тася. Но ведь я вернулся. Разве этого мало, чтобы простить? Ну же! Неужели Гришка Карманов лучше выглядит мертвым, чем вот так, живым, и перед тобой. Неужели ему лучше быть убитым, чем убийцей?

Я уже откровенно наступал на Тасю, а она испуганно пятилась к двери. Между нами вдруг резко встал Роман. Словно грузовик перерезал дорогу. В своих руках он держал старое, запотевшее, расколотое зеркало. И молча протянул его мне. Я плохо видел свое отражение и все же его узнал. Я отчаянно рукавом стал тереть зеркало, дышать на него, вновь тереть, еще, еще сильнее, еще сильнее дышать. Оно стало зеркально чистым, хотя по-прежнему было расколото на две неровных части. Из зеркала на меня смотрел старик антиквар. Почти гайдебуровский старик. Седые длинные волосы, седые брови, седые усы и борода. И морщинами исполосованное лицо, и мешки под глазами. Почему я их раньше не замечал? Постепенно привык? Они выглядели органично со старческим образом?

– Этого не может быть, – прохрипел я и закашлялся, как старик. – Этого просто не может быть. Он же умер… Я его сам убил, я же его убил вот этими руками. Я до боли сжал кулаки и ими затряс. Мои руки были жилисты и морщинисты. Почему я этого раньше не замечал? Постепенно привык? Я в отчаянии швырнул зеркало на пол. Оно разбилось на мелкие осколки. И я подумал – дурная примета. Хотя так подумать было глупостью в моем положении. Что может случиться со мной еще худшего? Если в зеркале я увидел немощного старика, к тому же нищего, к тому же которого обвиняют в убийстве. К тому же, которого ждет за порогом только тюрьма и смерть. Что может быть хуже подобной участи. И что может мне сделать разбитое зеркало. Если все уже сделано без него. Только кем? Этого я не мог знать. И не мог даже придумать. В моих глазах помутнело, и я медленно стал опускаться на пол. Последнее, что я почувствовал, как меня подхватили руки. Сильные руки, наверняка молодого человека. Может быть, руки Романа, может быть Сенечки, впрочем, могли быть и руки мужа Косульки. Он оказался тоже гораздо, гораздо моложе меня. Кто бы мог подумать? Больше я ни о чем не подумал.