Источник забвения - Вольдемар Бааль

Тоня пришла поздно ночью. Одета она была уже по-новому: темно-синее торжественное платье, как будто она собралась на высокий прием; прическа а-ля-Матье, делавшая ее старше и строже. Сейчас только несмыкающиеся губы и длинные неуверенные глаза напоминали ту, которая всего лишь позавчера утром появилась в его номере, потому что «Светлана Степановна послала узнать…»

Опять, конечно, ее никто не видел, пока она к нему пробиралась, и опять дома было сказано, что она будет ночевать у бабушки.

Визин начал собирать на стол, и она, помедлив, принялась помогать ему.

— Завтра я уезжаю, — сказал он.

— Ага. — Она почему-то старалась не смотреть на него.

— В Рощи, — сказал он.

Опять «ага».

— Потом дальше.

Он еще что-то говорил: об обстоятельствах, которые сложились так, что мешкать ему нельзя, что невозможно сказать ничего определенного о том, сколько продлится его поездка, что задачи, стоящие перед ним, осложнились, — говорил коротко, телеграфно, репликами, следя за тем, чтобы получалось все спокойно и деловито, и она все так же односложно отвечала, либо кивала или вздыхала сдержанно.

Так продолжалось долго, они уже сидели за столом, и он ухаживал за ней чуть-чуть небрежно, как будто они хорошо и давно знали друг друга, и ему и ей было все исключительно ясно, детали не имели значения. И он думал, что это правильно, не должно быть никаких эксцессов, сцен, никакой, словом, театральности, потому что и в самом деле все ясно, ничего не убавить, а также не прибавить к тому, что было и есть между ними, а разметка будущего — это стало бы напускным ребяческим щебетом, в лучшем случае, а скорее всего — пошлым притворством.

— Ты кассиршу с автостанции, Полину, знаешь?

— Знаю.

— Что она за человек?

— Человек как человек.

— Замужем?

— Нет пока.

— Пока?

— Вроде, переписывается с кем-то. Ждет. Давно.

— Сколько ей лет?

— Постарше меня… — Тонин мимолетный, но выразительный взгляд сказал ему, что расспросы эти не худо бы объяснить.

— Понимаешь, мне показалось, что я ее встречал. Там, дома у себя. Дважды.

— Мало ли одинаковых лиц, — со вздохом проговорила Тоня.

— Да, конечно…

Атмосфера их встречи стала угнетать его. Даже разговор о Полине, — хотя в глазах Тони и отразилась тень ревности, — казался уверткой, сознательным уходом от главного. Во всем была натянутость, даже в новом наряде Тони; все было похоже на молчаливый сговор двух игроков; вся эта спокойность, невозмутимость, внешняя деловитость обнаруживали позу — то есть без театральности все-таки не обходилось. Безропотность и покорность Тони, ее кивки, вздохи, взгляды, даже ревность к Полине казались ненатуральными — в них угадывался упрек ему, и он понимал его обоснованность, и это его тяготило.

— А Лестера Ивана Андреевича ты тоже знаешь?

— Его все знают.

— Он правда по паукам погоду предсказывает?

— Ага.

Он наконец, не выдержал, взял ее за руки, повернул к себе.

— Ты понимаешь, что происходит?

— Ага, — ответила она еле слышно.

— Происходит, что я оставляю тебя! — Он проговорил это нервно, резко и достаточно громко.

Она испуганно сжалась, быстро посмотрела на дверь, попыталась освободиться из его рук.

— Не надо…

— Я же оставляю! Оставляю!

— Я понимаю…

— Ты считаешь, что все в порядке вещей?

— Не знаю… — Она всхлипнула, отвернулась.

Это было совсем неожиданно. Он обнял ее; она уткнулась в его плечо.

— Прости меня… Сам не знаю, почему… Я объясню…

Она кивала, всхлипывая. Потом она пошла в ванную приводить себя в порядок. «Идиот», — сказал он себе.

…Потом он убедительно и разгоряченно толковал ей, что если очень хорошо пораскинуть мозгами, то никакой поездки ему ни черта не нужно, все — блажь, вывих, и по-настоящему только ее одну, милую и добрую Тоню, ему, может быть, и нужно — с чистым сердцем он может заявить, что таких, как она, не встречал… А спустя несколько минут, уже доказывал, что и это, скорее всего, блажь, потому что разве он нужен ей, разве может быть нужен, ведь она о нем не имеет никакого представления, не знает, что он за птица, какая каша у него в голове…

Он устал, выдохся, измаялся, видя, что так ничего и не смог ей объяснить; но молчание было еще мучительнее, и он вдруг заявил, что не удивится, если после всего, что он тут наплел, она встанет и уйдет, — это было бы закономерным, справедливым, поистине «зачем зря пустоголубить»… И почти без перехода он стал уверять ее, что ему все-таки не хочется, чтобы она уходила, хоть он и наплел и хоть ехать надо так или иначе. И еще он уверял ее, что после поездки вернется и, может быть, вообще больше не уедет из Долгого Лога.

Мало-помалу оба успокоились.

Он сказал, что вчерашнее платье шло ей больше — в нем она была непосредственнее. Она не согласилась; «Ну да, как деревенская дурочка». И он увидел, что это — просто отговорка, и когда стал искать, зачем ей такая отговорка, догадался, что она сегодня не хотела перед ним молодиться, а стремилась выглядеть старше, чтобы больше подходить ему, то есть чтобы не бросалась в глаза, не смущала его разница в их возрасте. Когда такая догадка осенила его, он уставился на нее, как будто увидел в первый раз, и подумал, что, может быть, ему и в самом деле не следует никуда ехать, что на его месте уехал бы разве круглый болван. «Чего ты ищешь, чего тебе еще искать?!»

Она дотронулась до его бороды.

— Не могу привыкнуть… Так щекотит… — И то ли опять всхлип у нее вырвался, то ли это был смешок.

— Привыкнешь, — сказал он.

— Не обещайте ничего, — прошептала она. — Хорошо?

— Хорошо. — Надо было менять направление разговора, и он спросил про доктора Морозова — это было запланировано.

— Слышала, — ответила она.

— Что ты слышала?

— Что был такой. Давно. Пропал в тайге. Бабушка рассказывала. Очень хороший, говорит, был врач.

— А что бабушка еще рассказывала?

— Да ничего, вроде… Ей самой рассказывали.

— А что он на Сонную Марь ходил, ты слышала?

— Нет.

— Так, — сказал он. — Ехать надо во что бы то ни стало.

— Как вам надо, так и делайте, — сказала она.

Он подумал, что Тамара никогда бы так не ответила. И никогда бы она не стала приспосабливать свой наряд к наряду или состоянию мужа. И никогда в ней не было ни тени кротости или безропотности, она всегда была «творческой личностью», и это было для нее главным. «Знаешь, Герман, можно или сполна любить, или сполна творить…» Как будто ученый — «не творческая личность»… Да, она всегда была слишком занята собой…