Непобежденные - Владислав Бахревский

– О домашних царских церквах я читал когда-то у Забелина, – сказал отец Викторин. – Это не тайные, это внутренние церкви для семьи царя. Возможно, Сталин и бывает там, но кто это может знать?

– Один пленный командарм рассказал.

Батюшка пил чай и разговора не поддержал. Ступин обиделся:

– Батюшка, люди знают всё! От ангела или от черта – это, смотря, кто кому друг… Я вот слышал, что отец Викторин с НКВД водил дружбу. Прошу прощения, но такое говорят.

– Может быть, и говорят. – Отец Викторин был спокоен. – Правильнее сказать, наговаривают.

– Завистники, что ли? – усмехнулся Иванов. – Такие, как отец Николай?

– Отец Николай ревновал. На его службах народа было немного. Но я ушел из церкви, оставил ему приход, уверен, он не писал на меня доносов в НКВД, а теперь мы в разных храмах. Отец Николай не получил духовного образования, но он человек честный.

У Иванова в глазах вспыхивали огоньки.

– Ну, а все-таки?.. Всех пересажали, а Зарецкого почему-то обошли?

– Потому и обошли! – рассерчала Полина Антоновна. – Колокольный дворянин Зарецкий оставил место и пошел в счетоводы.

Митька взял очередной сухарик, подкинул, поймал.

– Я уверен, господин Зарецкий и сестра его Олимпиада – одного поля ягодки. Улик у меня, что верно, то верно, никаких, а нюхом очень даже чую: с Золотухиным заодно.

Полина Антоновна с тревогой смотрела на батюшку: почему терпит этакое?

Отец Викторин улыбнулся:

– Вы молоды, Дмитрий Иванович! Однако дарования ваши – налицо. Ко мне на исповедь приходили молодые и не очень молодые женщины, избитые страшно! И ни одна из них – заметьте себе, в исповеди! – не обмолвилась, что побывала в вашем рабочем кабинете, в вашем очень страшном для всего Людинова доме… Вы великий мастер запугивания. Скажите, как мне понимать все эти разговоры? – Отец Викторин повернулся к Ступину. – Между прочим, перед Бородинским сражением Кутузов приказал показать войску нескольких священников, над которыми издевались французы. Для того, чтоб русские солдаты знали, кого они насаживают на штыки.

Встал, перекрестился на икону.

– У меня нет дивизий, которые защитили бы меня от обидчиков. Одна только вера в Божию милость.

Ступин тоже поднялся.

– Ладно, батюшка! Не серчай. Мы провели новый набор в полицию. В Светлую седмицу можно ли привести их – клятву принять?

– Только не в Воскресенье!

Иванов тоже встал из-за стола. Спросил Нину:

– Может, погуляем?

– Великий пост, молодой человек! – строго сказал отец Викторин. – Помолитесь. Время покаяния.

Браслет из платины

Бродяжка Щербаков пришел в Казанский собор святить творожную пасху и десяток яиц, выкрашенных в шелухе лука.

Дорога у Щербакова была длинная, от самого Золотухина нес весточку. Важности необычайной. Местоблюститель Патриаршего престола митрополит Сергий обратился к православным с пасхальным словом.

Отец Викторин читал это слово домашним, то и дело останавливаясь: слезы мешали.

– «Праздник Пасхи празднуем мы, а небо над нами все еще покрыто тучами, страна наша все еще терпит лютое нашествие фашистов. – Горечь была в этих словах, и тотчас звучала вера в лучшее: – Но тьма не победит света, хоть бы на время и заслоняла его. Тем более не победить фашистам, возымевшим дерзость вместо Креста Христова признать своим знамением языческую свастику. Не забудем слов: "Сим победиши". Не свастика, а Крест призван возглавить христианскую нашу культуру, наше "христианское жительство". В фашистской Германии утверждают, что христианство не удалось и для будущего мирового прогресса не годится. Значит, Германия, предназначенная владеть миром будущего, должна забыть Христа и идти новым путем. За эти безумные слова да поразит праведный Судия и Гитлера, и всех соумышленников его…»

– Мы – победим! – сказал батюшка. – Надо переписать послание Сергия и раздать самым надежным прихожанам.

– Только не теперь! – твердо возразила Полина Антоновна. – Если к нам приставлены Ступин с Ивановым, дело очень нехорошее.

– Кто их приставлял? Чутье у них собачье, вот только не ведают, к чему прицепиться.

– Я и говорю. Нельзя рисковать, батюшка.

На Пасхальную службу фон Бенкендорф выдал пропуска. В Казанском соборе собрались прихожане и полицаи. Полицаев чуть ли не сотня, но свечи горели на удивленье светло, празднично.

Когда после службы разговлялись, Нина сказала отцу:

– Я заметила, как разно звучало нынче «Христос воскресе!». Наши восклицали с такой надеждой, что я слезами умылась.

– Кто – наши? – не поняла Полина Антоновна.

– Женщины, дети…

– По-моему, бас Стулова всех покрывал, – сказал отец Викторин.

– Папа! И Ступин кричал: «Христос воскресе!», Иванов кричал, сестрица его. Все, кто в черном. У них был азарт. Они себя хозяевами в церкви чувствовали. Папа, они не Воскресению радовались, а тому, что Христос – их собственность.

Матушка нахмурилась:

– Нина, пожалуйста, не умничай. Христос для всех Христос.

Нина прижалась к матери.

– Нет, нет! Я, может, рассказать не умею, но мне было страшно слушать полицаев.

– Похристосуемся! – сказал отец Викторин семейству. Олимпиада тоже пришла на разговление. – Я, Нина, так скажу. Я тоже усмотрел разъединение в единой, казалось бы, радости: Господь воскрес из мертвых. В нынешнюю ночь, такую всегда жданную, вместе с Христом воскресли далеко не все. В иных возгласах – ты права, Нина, – истины не было.

Днем к Зарецким пришел христосоваться Иванов. Явился к столу, принес жареную индейку, удивительные писанки. К Нине разбежался с поцелуями, но матушка сказала строго:

– Ликоваться – не значит целоваться.

Застолье, с рюмкой кагора, из-за гостя было молчаливое. Тогда Митька сказал, указывая на окно:

– Сегодня ради Пасхи – солнце. Я даже стихи вдруг вспомнил:

Ласковый ангел! Мудрый солнцелов!Твои уста воистину стоусты —Но разве ты не чувствуешь, как густоЧасы стекают с солнечных часов?..

Нина, мне обещали букет нарциссов. Сходим за ними.

– Какие теперь цветы?! Начало апреля! – удивилась матушка.

– Это недалеко. Через полчаса, в крайнем случае через сорок минут, я доставлю Нину домой. С цветами.

На Иванове был дорогой, ладно сидящий костюм. Рубашка ослепительно белая, галстук строгий, соответствующий.

Красивый, воспитанный молодой человек.

– Это вы Рильке читали? – спросил отец Викторин.

– Стихи об ангеле.

На улице было ветрено.

– Зато океан синевы! – сказал Митька и достал из кармана пальто серебряные часы на серебряном браслете, с искрами.

– Это тебе, Нина!

Положил часы ей в руки.

– Наверное, дорогие. Серебро.

Митька засмеялся. Зубы белые, лицо милое.

– Тебе? Серебро? Нина, ты себя совершенно не ценишь! Дорогуша моя, это – платина. Возможно, какой-то сплав, но платина. Платина дороже золота. Прими!

Нина, как всегда, зарделась:

– Не возьму! Такие подарки дарят невестам.

– Ну и прекрасно, что невестам.

– Мне шестнадцать лет.

– А мне – двадцать один. Я для тебя старый, что ли?

Нина сдвинула брови и замолчала.

– Мне холодно. Отведи меня домой.

– А цветы? Потерпи пять минут.

Он вошел в калитку деревянного дома. Вернулся быстро, с нарциссами.

– У них есть теплица! Грядка, закрытая рамой. – Митька подал цветы и уже собирался было надеть браслет на руку Нине.

– Убери! Или я брошу цветы.

Шли обратно молча. Возле дома Митька заторопился.

– Мы с тобой могли бы, через какое-то время, разумеется, уехать в Германию, потом перебраться во Францию или в Швейцарию.

– Мне рано замуж, – сказала Нина, поднимаясь на крыльцо.

– Сегодня ветрено. Когда потеплеет, и ты станешь добрей ко мне.

Засмеялся. Поиграл огоньками.

– Это ведь бриллианты.

Уже на другой день, в церкви, на службе, Нина услышала шепот двух женщин:

– Посмотри! На этой девчонке мои часы! Подарок дедушки.

– Тише! – испугалась старшая. Нина узнала в ней учительницу Клавдию Васильевну. – Это родная сестра Иванова. Валентина, кажется.

– Точно, Иванов! Он с этим огромным, со Стуловым, приходил ко мне с обыском. Ничего не нашли, но ограбили.

– Тише! – Клавдия Васильевна отошла от знакомой, словно бы свечку поставить.

Нина тоже зажгла свечу, встала возле сестры Иванова. Браслет был тот самый, с искрами, пускающими длинные синие лучики.

«Хорош подарочек невесте».

Нина вздрогнула, так ей вдруг стало холодно. Вчера Митька ведь очень нравился: Рильке, нарциссы, платина…

Все, что на нем, – награбленное.

Нина вышла из церкви. Ей хотелось плакать. Было стыдно, было горько. И она плакала. Деревья в парке темные от влаги, с голых веточек – тоже слезы. Весна.