Старый патагонский экспресс - Пол Теру

И когда через полчаса мы прибыли в город под названием Прогрессо, я ничуть не утешился. Вот как описал это место Олдос Хаксли в 1933 году: «Когда мы покинули станцию, я выяснил, что это место называется Прогрессо. Я разозлился: это показалось мне откровенным издевательством». Прогрессо — это лачуги из необожженной глины, крытые пальмовыми листьями (вот еще одна странность, ведь поблизости не было видно не только пальм, но вообще каких-либо деревьев). И место под названием Ранчо в нескольких километрах дальше выглядело не лучше: никакого прогресса в Прогрессо и никаких ранчо в Ранчо. Такие душные, пыльные, убогие поселки я видел разве что в самых глухих областях Уганды.

Правда, было одно явное отличие. Кладбище в Ранчо оказалось намного больше и легко распознавалось как кладбище. Надгробия были едва ли не больше глинобитных хижин. Они поражали своей солидностью и ухоженностью: настоящие загородные дома с террасами и косыми крышами. Они были явно надежнее хижин. Впрочем, я и тут нашел свою логику. Человек проводит совсем небольшой отрезок времени в глинобитной лачуге, зато эти могилы будут хранить его останки долгие века. Лачуги не в состоянии были пережить подземные толчки, зато могилы стояли непоколебимо.

В этой ужасной жаре мне все время хотелось пить. Во рту так пересохло, как будто я весь день жевал бабочек. Через час я купил бутылку теплой содовой и выпил ее залпом. Но жара и не думала спадать, так же как пейзаж за окном не думал меняться. От полустанка к полустанку мне не на что было смотреть, кроме кактусов да пыльной пустыни. Люди сходили с поезда, люди садились на поезд, люди спали, старуха плевалась. Я все чаще повторял про себя: «А вдруг локомотив заглохнет, что тогда?» Я увидел тощего, как скелет, человека, следившего за нами из клочка тени под кактусом: ни дать ни взять Ангел Смерти.

Я уже совсем отчаялся увидеть что-то новое, пока вдруг возле самого окна не заблестела полоса черной воды: оросительный канал. Этот узкий канал тянулся от самых гор в поля — напоить посевы кукурузы в Малено или табака в Джикаро. Зелень была столь свежей, что показалась настоящим чудом взгляду, утомленному оттенками пустыни. Но, с другой стороны, это был всего лишь жалкий клочок плодородной земли в бурой безжизненной пустыне.

Джикаро имел все признаки недавно случившегося здесь землетрясения. Поселок и так был невелик, и его немногочисленные строения либо были изуродованы глубокими трещинами, либо вообще лишились крыши или одной из стен. Однако все они оставались обитаемыми, и люди как-то старались залатать прорехи и восстановить обрушенные стены. Здесь также можно было увидеть и новые дома — наверняка это были те дома, которые построили встреченные мной в Гватемале американские архитекторы. Но я бы не мог отметить, что правительственный проект оказался особо успешным. Слишком часто попадались дома без крыши, с тремя стенами, стоящие в полном запустении, так как не было желающих довести стройку до конца. В целом город Джикаро лежал в руинах: почти ничего здесь не восстанавливалось после случившейся катастрофы.

Мы приехали в Кабаньяс. Здесь росли кокосовые пальмы. Женщина стояла над горкой кокосов, мачете срезала у них верхушку и продавала пассажирам — по пять центов за штуку. Пассажиры выпивали кокосовую воду, а остальное выбрасывали. Поросята старались засунуть пятачки в отверстие в скорлупе, чтобы выгрызть сердцевину. Однако женщина была большой мастерицей вскрывать кокосы, она делала три насечки, и орех превращался в отличный сосуд для питья, причем отверстие получалось таким узким, что поросячий пятачок в него не пролезал. Поросята визжали и хрюкали от возмущения.

Мы довольно долго стояли в Кабаньясе. Здесь имелся деревянный вокзал, и я подумал, что сам город должен быть где-то по ту сторону большой песчаной дюны. В Центральной Америке так принято: вокзалы расположены не в центре города, а на окраине. Поезд стоял, раскаляясь на солнце, и вагоны стали похожи на духовку. На брошенные кокосы слетались жужжащие мухи, люди громко храпели во сне. Я увидел, что возле локомотива о чем-то толкуют рабочие, и подошел к ним.

— Это ваша станция? — Это спросил меня солдат, один из тех, что охраняли вагоны.

— Нет, — сказал я.

— Тогда марш назад, — и он направил на меня свою винтовку.

Я поспешил вернуться на место.

«Это могло случиться здесь, — подумал я. — Тот самый конец пути».

Старик вдруг разразился громкой речью. Он с чувством поносил это место. Наверное, совсем одурел от жары.

— Кабаньяс! Смех, да и только! Знаете, что значит «кабаньяс»? Это такие маленькие кафе. Вы наверняка видели такие возле отелей. Там продают прохладительные напитки. Иногда их строят на пляже.

Пассажиры молчали, однако старик не унимался.

— Кабаньяс — маленькие и приятные кафе. Вы сидите там и пьете холодный лимонад. Вот что значит «кабаньяс». А они назвали Кабаньяс эту вонючую дыру!

От этого вопля индейская женщина на соседней скамье приоткрыла один глаз, однако увидала всего лишь красного от жары человека, обмахивающегося сомбреро, и заснула снова.

— Это нельзя называть Кабаньяс, у этого есть другое имя.

Однако его запал уже иссяк. Он начинал задыхаться.

— Я видел настоящие кабаньяс! Они совсем не похожи на это!

И в самом деле, всем было наплевать. Однако мне показалось забавным, что даже беззубые крестьяне и оборванные индейцы могут счесть это место смешным. Стало быть, царившая здесь разруха была для них очевидна, как и тот факт, что поезд просто груда хлама. После этого мне было неловко за свои снисходительные и даже высокомерные мысли. И еще одно наблюдение: получалось, что даже эти угрюмые неразговорчивые люди не застрахованы от вспышек ярости и провоцируемых ими гневных речей. К тому времени, как мы снова тронулись с места, этот старик уже успел совсем успокоиться.

Поселок имени Антона Брэма был так мал, что его даже не обозначили в расписании движения.

— Антон Брэм! — Это произнес мужчина рядом со мной, с явной издевкой.

— Что за дурацкое название! — Это сказала его жена.

Пассажиры вокруг заулыбались. Но тогда почему они не смеялись над названием Прогрессо?

Мы миновали еще одну вымершую деревню, где, как и в предыдущей, все краски были давно выжжены солнцем. Местность здесь была еще более плоской и, похоже, еще более раскаленной. Кактусы не уступали в росте вязам и даже напоминали их по форме. Более мелкие настоящие деревья вымерли от засухи, и их лишенные коры стволы напоминали бледную человеческую кожу. Здесь в изобилии рос молочай, иногда используемый для лечебных целей, и еще какие-то кактусы с цилиндрическими стволами высотой с яблоню. Кактусы — чемпионы по выживанию. Когда кустарники с менее развитой корневой системой и уязвимыми листьями вымирают от недостатка влаги и жары, белый пушок на стеблях кактусов защищает их от палящего солнца и сберегает влагу.