Гранд - Януш Леон Вишневский

Позже (он прекрасно помнил это по немногочисленным опытам в Стокгольме) его обуял неожиданный голод. Они оба были после сытного ужина, и все-таки он чувствовал такое сосание под ложечкой, как будто только что закончил долговременную голодовку и не мог дождаться первого куска ароматного хлеба. Канабис каждый раз успешно обманывал его мозг, «заклеивал» синапсы, посылал беспорядочные сигналы, вызывал совершенно неадекватные ситуации реакции. После внезапного приступа голода и такого же внезапного его исчезновения приходит то, чего ждешь с особенным нетерпением: обострение всех чувств. Ты видишь то, чего никогда не увидел бы раньше, слышишь то, чего не услышал бы, смакуешь вкусы, которые были тебе недоступны. И прикосновения… они совсем другие, ты ощущаешь свои и чужие прикосновения совсем по-другому, как никогда раньше. Когда после пятой затяжки наступила эта фаза, Александра выбралась из своего гамака, подошла к нему и начала целовать его в губы, торопливо расстегивая ему рубашку. Потом она стянула платье, распустила волосы, отошла на два шага и, совершенно обнаженная, если не считать платочка на шее, начала ласкать свои груди. Правой рукой. В левой она все еще держала тлеющую сигарету. Пока он вылезал из гамака, она скрылась в дверях его хатки.

Они трогали, нюхали и пробовали друг друга на вкус всю ночь. Сначала словно дикие звери – это пятая затяжка виновата. Только потом, когда дурман марихуаны постепенно начал развеиваться и стало возвращаться сознание, появилась нежность и чувственность вместо жадности, поцелуи вместо укусов и животного лизания, шепот и вздохи вместо криков и рычания. Потом они курили и шепотом разговаривали, прижавшись друг к другу. Утром, когда уже всходило солнце, она завязала ему глаза своей косынкой, а запястья связала полосками высушенных пальмовых листьев, вытянутых из матраса, на котором они лежали. Она села на его связанные руки и засунула их себе между бедер. Потом придвинула лоно к его лицу и выгнулась вперед…

Проснулся он от жары. Саи принесла ему мятный чай со льдом. Александры не было. Он вышел с чашкой на улицу. Помост душа был совершенно сухой. На сизалевом шнуре, натянутом между верхушками двух пальм, не висел ее купальник.

Шимон подошел к Саи, копающейся в земле неподалеку от сарайчика.

–  Madame go. Big boat. Morning. Madame, good madame go, – ответила она с улыбкой и снова принялась копать.

Он побежал в ее домик. Не было ее зеленого рюкзака, не было стопки книг у постели, не было одежды, развешанной на палке у окна. Не было ни следа Александры!

Он нашел Чаннаронга. Тот подтвердил слова жены. Рано утром он отвез мадам на скутере к пристани. Он сам видел, как она садилась на паром. Нет, он не знает, как ее фамилия. Он не спрашивал ее фамилию. Это личное дело. Он знает только, что «мадам зовут Александра».

Шимон тоже не спрашивал ее фамилию. Тут это было не существенно. Он думал, что еще будет время. Они ни разу не разговаривали о будущем. Жили одним днем – здесь и сейчас. Без планов на завтра. Он знал историю половины ее жизни, знал, какой у нее любимый цвет и какие книги она читает, знал, что она любит устриц, а на завтрак предпочитает овсяную кашу, что она мечтает о том, чтобы поселиться в деревянном доме где-нибудь в Камбодже, что ей вырезали гланды, когда она была маленькая, знал, что она боится пауков и тараканов, знал, что она разговаривает во сне… он касался ее волос, рук, груди, ягодиц, целовал ее стопы, знал вкус ее языка и вкус ее лона… Но не знал, какая у нее фамилия!

Он запрыгнул на скутер Чаннаронга и помчался на пристань. Никто здесь не бронирует билеты на паром. Если кто-то бронирует, то только немцы. Люди просто приходят и покупают билеты в кассе. А если нет мест, то просто ждут следующий паром. Здесь никто никуда не спешит…

Он не мог поверить, что она вот так запросто встала утром, после их ночи, полной интимности, упаковала быстренько свои вещички и исчезла из его жизни. Даже не попрощавшись. Как будто сбежала. Он не мог найти себе места. Он тосковал по ней. Лежал в гамаке, курил и вспоминал их разговоры. Иногда вставал и входил в ее домик в поисках каких-нибудь следов. Какого-нибудь объяснения. Какой-то спрятанной подсказки, которую он, может быть, пропустил. По ночам он просыпался и ждал, не раздастся ли свист.

Он должен был оттуда уехать.

В Стокгольм он вернулся через неделю. Попросил Чаннаронга, чтобы тот отвез его на скутере к пристани. Потом на пароме добрался до Сураттхани на материке, оттуда поездом доволокся до Бангкока. Два дня он ждал в аэропорту свободное место на самолет до Стокгольма.

Прилетев, первые несколько дней он не выходил из дома. Ему все время было холодно. Он просыпался, когда было еще темно, вставал, пил кофе, что-то ел, возвращался в постель и просыпался снова, когда опять было темно. Стокгольм в январе казался хмурым, мрачным и холодным – краем вечной темноты и хронической печали.

Шимон не знал, что ему делать со своей жизнью. Предложения работы, которые ему регулярно поступали, не имели ничего общего с его образованием. Он не имел и не хотел иметь понятия, что может делать философ с университетским образованием в должности «офисного работника» в фирме, которая занимается страхованием автомобилей, или «старший референт» в городском бюро контроля за строительством дошкольных учреждений. Его собственные резюме, которые он на протяжении нескольких лет рассылал по институтам Швеции, либо оставались без ответа, либо на них приходил лукавый ответ, что «в настоящее время наш институт не планирует трудоустройство новых преподавателей по этой дисциплине, но в ближайшем будущем ситуация может измениться, о чем мы вас немедленно проинформируем». Это ближайшее будущее, однако, никак не наступало. Его одолевали приступы бешенства, а потом фрустрации, как тогда, когда он в очередной раз отказался от предложения занять должность – на этот раз помощника редактора в газете для гольфистов, а в службе занятости ему предложили переучиться на массажиста с «возможностью финансирования обучения на физиотерапевта при условии обязательного трудоустройства в течение пяти лет в доме престарелых». Он отказался от столь заманчивого предложения, и ему урезали пособие.

Он никак не мог забыть Самуи. Он тосковал по Александре. В мае он поехал в Польшу. На автомобиле до Истада, потом паромом до Свиноустья, а потом дальше – до Вроцлава. Он знал, что она оттуда родом. Он садился на лавочки в разных местах города и просто смотрел на людей. Потом катался на автобусах. Проехал, наверно, по всем маршрутам. И утром, и в полдень, и вечером, и ночью. Он выходил на автобусных остановках, толкался в толпе, вглядывался в каждую женщину. Александра была начитанная, образованная. Она прекрасно говорила. Это навело его на мысли, что она принадлежит к научному миру. Он бродил по коридорам университетов, сидел в аудиториях, спрашивал о «пани Александре» во всех деканатах.

Он не нашел ее. И вернулся в Стокгольм.

Года через два воспоминания о Самуи поблекли. Иногда только, когда он слышал фрагменты опер, о которых она рассказывала, он чувствовал какую-то острую боль, а потом ностальгию. Он так и оставался безработным небогатым обывателем в большом пустом доме, живущим на пособие и деньги, вырученные от продажи оставленного отцом наследства. С ужасом он думал о том, что когда-нибудь отцовский сейф опустеет.

Ему не удавалось завести никаких продолжительных отношений. Женщины, которых он встречал на своем пути, задерживались в его жизни максимум на несколько свиданий. И обычно после первой, редко второй ночи они его оставляли. Когда ему было особенно одиноко, он вызывал проститутку. Порой несколько раз одну и ту же. С некоторыми он приятельствовал. Иногда они приходили к нему со своими проблемами. Он позволял им у себя ночевать, одалживал им мелкие суммы, когда было надо, уважал их, не требуя взамен никаких услуг. Постепенно он узнавал изнутри этот загадочный мир древнейшей профессии.

Однажды проститутка Моника, с которой он случайно познакомился в каком-то баре, спросила, «не мог бы он ей помочь». Через два дня они ехали на ее машине по улице. Она попросила его выйти вместе с ней, «чтобы девочки увидели и всем рассказали». В этот день, не отдавая себе в этом отчета, он стал сутенером. Моника начала приносить ему деньги. Потом познакомила его с двумя своими подругами. Он начал «выставлять» на улице трех девушек. Две новенькие вскоре тоже начали приносить прибыль. В определенный момент стало очевидно, что он является обыкновенным альфонсом.

Сначала он начал презирать себя. А потом нашел этому объяснение и оправдание. Ведь он всего-навсего помогал этим несчастным женщинам. Потом он заметил, что больше не нуждается в том, чтобы открывать присылаемые из службы занятости конверты. И к тому же он перестал быть одиноким. Иногда у него в доме ночевали сразу три молодые женщины. Иногда даже получалось – но только после трех затяжек, – что все три с ним. В одной постели. И еще – он прекратил «разбазаривать фамильные драгоценности», как вдруг начал называть привычную процедуру продажи унаследованных украшений. Он также перестал рассылать резюме по институтам и ждать с надеждой почтальона и «ближайшего будущего».