1876 - Гор Видал

Нордхофф первый заметил его. Мы сидели в дальнем конце ротонды, просматривая наброски моей второй статьи.

— Вот он. Не смотрите.

Я бросил мимолетный взгляд на парадную дверь; там стоял генерал Грант. Никто из гостей его не узнал, но ведь он, мягко выражаясь, не отличается особо запоминающейся внешностью. Во-первых, он гораздо меньше ростом, чем я ожидал; человек крепкого сложения, он выглядит удивительно хрупким из-за манеры двигаться: верхняя часть тела при ходьбе подается вперед, а голова слегка склоняется набок. Напрашивается мысль, что он косолап; или одна нога короче другой, как у моей матери: у нее была точно такая же походка. Волосы короткие, седеющие, с пробором слева (говорят, что он испытывает крайнюю неприязнь к людям с пробором посередине). Знаменитая борода аккуратно подстрижена и закрывает, или, скорее, маскирует, всю нижнюю часть лица. Длинная черная сигара зажата в зубах, он так и не раскурил ее, пока сидел в холле, скорее он ее пожевывал, чем курил. За спинкой его стула стоял детектив, который охраняет президента во время прогулок. Уши, нос, глаза Гранта ничем не примечательны, но лицо, когда он отдыхает, весьма любопытно. В нем есть что-то ущемленное, уязвленное, изумленное.

— Он всегда выглядит таким несчастным? — спросил я.

— Довольно часто. Он редко смеется, того реже улыбается. Для военного человека он чересчур стыдлив. Он выходит из комнаты, если кому-нибудь вздумается рассказать что-то непристойное.

— Он пьет?

— Попивал раньше. Перед войной и во время войны он часто напивался. Но теперь довольно воздержан. Почти все свое время проводит с лошадьми. Разговаривает только о войне и лошадях. И раздражается при любом упоминании о политике.

— Его можно понять.

— Он не интересуется искусством. Активно не любит музыку. Но что любопытно: обожает цветы.

— Человека трудно постичь.

— Героя — особенно. — Так мы полчаса глазели на генерала Гранта, пока он отдыхал, жевал свою сигару, посматривал на публику, как любой другой ветеран, вернувшийся домой — стареть и, посиживая вечерами на ступеньках крыльца, смотреть, как живут другие.

Наконец президента узнали. Два политикана (лоббисты, не члены конгресса: я научился их различать с первого взгляда) появились из бара и, подвыпившие, представились Гранту. Лицо героя ни на мгновение не изменило своего изумленного выражения, а голубые глаза никоим образом, мягко говоря, не приглашали незнакомцев к общению.

Когда Грант встал, один из них схватил его за руку. Президент позволил ему мгновение подержать свою руку. Затем выдернул ее и отступил. Лоббисты внезапно оказались лицом к лицу не с президентом, а с высоченным детективом, который стоял между ними и удаляющейся скромной фигурой. Еще через секунду все кончилось.

— Он глуп? — Я и в самом деле сгорал от любопытства.

— Нет. Ограничен. Нелюбопытен. И все же знает о правительственных делах больше, чем полагают многие люди. Но он явно лишен дара президентствовать в этой стране.

Я засмеялся над этим странным выражением Нордхоффа: оно показалось мне переводом с немецкого.

— А кто бы смог здесь управлять?

— Наверное, Тидден.

— А не Блейн?

— Чересчур продажен.

— Конклинг?

— Чересчур горд и неуступчив.

— Кто же остается?

— Сотня ничем не примечательных кандидатов. У меня личное пристрастие к конгрессмену Гарфилду. Он ученый, образованный человек. Но слабохарактерный. Как и почти все остальные члены конгресса, он получал деньги от «Crédit Mobilier», банка, что владел железной дорогой «Юнион пасифик».

Генерал (разумеется) Джеймс Гарфилд — член палаты представителей от штата Огайо. Он относительно не жаден.

— Он получил от этой компании всего триста двадцать девять долларов. Наверное, он считал их доходом с акций, которых, говоря по правде, и не было. Кстати, я видел его сегодня утром, и он сказал, что хотел бы встретиться с вами.

— Передайте ему, что за триста двадцать девять долларов я согласен работать на него и прославить его в печати.

Однако Нордхоффу чужд легкомысленный тон, когда предмет разговора — его специальность, а именно политика Соединенных Штатов. Гарфилд — человек классического образования. Он может одновременно писать левой рукой по-гречески, а правой — по латыни, хотя мне это кажется чудовищным. Он принадлежит к самому интеллектуальному литературному клубу Вашингтона; особенно восхищается сочинениями Вашингтона Ирвинга и хочет видеть меня, наверное, главным образом потому, что я принадлежу той эпохе.

Не знаю почему, но час, проведенный в обществе любого из Эпгаров, содержит не шестьдесят драгоценных уходящих минут, которыми так дорожат старики, а скорее девяносто минут отсчитанного, но не прожитого времени. Утомительный день.

Завтра Эмма посвятит все свое время семье Дэев и, вероятно, будет приглашена на чай к миссис Фиш. Я пойду на заседание комиссии конгресса по ассигнованиям на нужды военного ведомства — послушать показания Марша.

Глава шестая

1

Нордхофф представил меня конгрессмену генералу Гарфилду в громадной мрачной ротонде Капитолия, где предприимчивые бизнесмены установили жалкого вида ларьки, торгующие всем, начиная от бутербродов и кончая патриотическими безделушками.

Должен сказать, что златобородый голубоглазый Г арфилд произвел на меня самое приятное впечатление. Он примерно шести футов ростом и, что удивительно, не слишком толст, принимая во внимание его возраст (сорок пять?) и положение в обществе.

— Теперь, после того как мы познакомились, мистер Скайлер, я надеюсь, что вы окажете нам честь, посетив мой дом… — Обычная формула вежливости, на которую я соответственно откликнулся. А тем временем Гарфилд вел нас с Нордхоффом по украшенному фресками коридору мимо толпящихся конгрессменов, лоббистов и простых граждан. Наконец мы остановились перед дверью в комнату комиссии, которая сегодня в течение нескольких часов является центром политической жизни страны.

Караульные у входа оборонялись от наседающих журналистов. «Мест нет, джентльмены. Все заполнено!» Однако после того, как Гарфилд что-то шепнул им, мы с Нордхоффом сумели проскользнуть в переполненную комнату и захватить места в последнем ряду, за скамьей, где, тесно прижавшись друг к дружке, сидели модные дамы.

За длинным столом восседали члены комиссии, возглавляемой, к моему изумлению, членом палаты представителей Клаймером. Я рассказал Нордхоффу, что познакомился с ним в доме Белнэпов. Нордхофф оживился.

— Он в самом деле сказал, что делил с Белнэпом комнату в Принстоне?

— Да. Он назвал его своим старым другом.

Нордхофф присвистнул.

— Должно быть, они во время того обеда пытались о чем-то договориться, потому что Клаймеру уже несколько недель назад сообщили про Марша.

В целом разыгравшаяся драма казалась мне еще менее реальной, чем, скажем, пьеса' Оуки Холла. Члены конгресса (по крайней мере те из них, что присутствовали здесь сегодня) вели себя как самые ничтожные актеры, пытающиеся изображать римских сенаторов, при этом они орали, как сельские янки.

Героем, точнее, героиней дня оказалась миссис Марш, привлекательная женщина, которая шумно плакала, смело смотрела в глаза конгрессменам, демонстрируя свои изящные лодыжки, когда намеренно скрещивала и распрямляла ножки во время показаний своего мужа.

Мне кажется, что Марш произвел хорошее впечатление на комиссию, потому что он говорил как будто всю правду, чем выносил смертный приговор Белнэпам. Он описал даже недавний вечер, проведенный с этой отчаянной супружеской парой, рассказал, как миссис Белнэп умоляла его дать ложные показания, но он не может, не хочет и не сделает этого.

Во время всего представления я наблюдал за Клаймером. Искаженное болью — других слов не подберешь, чтобы описать выражение его лица. Он ни разу не задал свидетелю ни одного серьезного вопроса. Но, с другой стороны, даже не попытался спасти своего друга. Он просто сидел и слушал, как уничтожают Белнэпов.

Когда заседание кончилось, Нордхофф и другие корреспонденты ежедневных газет побежали на капитолийский телеграф передать отчет в свои газеты.

Предоставленный самому себе, я в течение часа задумчиво изучал сенат и палату представителей. Обе палаты недавно обновлены, старые красные шторы и перепачканные табачной жвачкой ковры заменены изящной серой тканью с проблесками имперской позолоты. Хотя сегодня уже реже жуют табак, плевательниц не меньше, чем было в старое время.

Я попал в сенат, избежав, так сказать, утомительной избирательной процедуры. Увидев толпу лоббистов, спешащих через вращающуюся дверь матового стекла в длинную узкую палату, я из любопытства последовал за ними.