Гарь - Глеб Пакулов

Сидя у Петра под стражей, Струна время даром не терял, много писал всякого государю патриарху через Бекетова о том, что сосланный Аввакумко не стал тише, а всяко дерзко поносит власти, что его, Струну, выпорол бесстыдно в церкви за то, что он, Ивашка Струна, денно и нощно блюдёт в сохранности добро епархиальное и вседённо зорко глядит за порядком в отправлении служб по новым служебникам, а он, Аввакумко Петров, поносит новые служебники, плюётся яко верблюд да в клочья рвёт слова Божьи. А ещё не по чину ходит по граду Тобольску с посохом епископским с яблоком вызолоченным, ходит важно да посохом тем прихожан в кровь бьёт.

Прочёл сие Бекетов, казацкий голова, и для порядка передал челобитную воеводам. Прочли и воеводы, да усомнились в правдивости и положили донос в «долгий ящик», небось приедет из Москвы архиепископ Симеон, он и рассудит дела своей епархии, а тут своих мирских дел не разгрести. Даже патриарший приказной Григорий Чертков махнул рукой, мол, Струна один, не по совету состряпал опасный донос, так пусть, собака, один и отбрёхивается за свою кляузу. Сказано ж было: звони, да не зазванивайся, эва сколь огульного наплёл.

А в декабре вернулся Симеон и скоро позвал к себе Аввакума. Видел протопоп, что шибко чем-то опечален владыка, спросил:

— Знать, что-то совсем уж неладное в Москве деется?

Симеон хмуро пошутил, мол, Москва тебе издали кланяется, а вот грамотки любезной не передала, побереглась, как бы в дороге не затерял. А печален оттого, что познал на себе Никонову подозрительность: давно ли патриарх предлагал быть справщиком церковных книг, а нонича и на Соборе присутствовать не велел, а поставил жительствовать с другими неуступчивыми в споре о вере в Пафнутьев монастырь. Собор же, на котором усердствовал греческий патриарх Паисий, окончательно узаконил все реформы друга Никона. Сразу после этого все допущенные и устранённые от заседаний Собора получили в руки по новому «Уложению» и были выпровожены в свои епархии.

— В такую пору хорошо от Москвы быть подале. Там суд не в суд, там Никон самовластвует, пока царь Польшу воюет. А уж как патриарх над Думой проказничает: бояре думные ждут его на сенях долго, а он сидит один в Крестовой, не зовёт их, мурыжит по два-три часа, а когда взрёвет их, яко зверь, то не стоя встречает и провожая тож сидит, чем бесчестит родовитых бояр и князей. Сам всех судит, сам всё рядит. Царского тестя Милославского за какую-то малость посохом в брюхо из палаты потолкал, стольников по монастырям с семьями ссылает каяться во грехах, каких ни есть. Матвеева, дядьку царского, во льды северные на Мезень тюленить отправил. Князя Хованского за смелые слова о себе посмел высечь. Как очумлённая живёт Москва, а она, чума-то настоящая, и впрямь по окраинам объявилась. Поговаривают — это бич Божий за послушание никоновской ереси. Чего и ждать-то ещё.

Аввакум сидел, придавленный новостями, молча кивал, думал, что и вправду здесь, в Тобольске, куда потише. Симеон кончил сказ про Москву, спросил:

— А и у тебя тут мятеж был? Показывал мне Струнины доносы воевода. — Симеон улыбнулся, и улыбка подтеплила его добропородистое, с лёгкой горбинкой на носу, опечаленное лицо. — Ну, сверзился он на мою голову!.. Сказывали, ты штаны варнаку порвал?

— Ну поколотил маненько, — поморщился, досадуя на такой грех, Аввакум. — Непочом было ему в Вознесенский собор во время службы вваливаться с оравой похмельной да дьячка моего Антония за браду сцапав, власы драть, да словесами бесчестить, мол, вор Антошка, из Софийского собора деньги кружечные и свечи крал. Всякое клепал на невинного.

— Воистину — варнак, — подтвердил Симеон. — Рукосуй и блудник этот Струна, а вот прибыл к нам по грамоте патриарха, видать очень нужной он ему человек. Ну, да пред Богом все равны. Станется и ему по делам его. Я тут в моём архиерейском доме за время его правления обнаружил воровства всякого и кражи много. Уж за одно пребеззаконное дело, сотворённое над жёнками, велю арестовать татя. Слышно, бедная мати умом тронулась, а дщерь от кнутобойства обезножела, ползает по избе, а отец над нею кровосмешение творит. Откупился отец-грешник от Струны, да от Бога никаким серебром не откупишься.

— Струна посажен светской властью под пристав Петра Бекетова, — напомнил Аввакум.

— Струна — дьяк и подлежит архиепископской власти и Божьему суду, — возразил Симеон.

И немедленно пошёл в воеводскую избу предъявлять права церкви на своего служителя. Однако воеводы стали отказываться, дескать, сидит со «словом и делом государевым» и трогать его до царского Указа не можно. И никакие доводы архиепископа по поводу беззаконного прощения Струной отца-блудника не действовали. Большой воевода князь Хилков больше молчал, видно было — сомневался и не прочь был выдать дьяка на суд архиепископа, но меньшой воевода князь Гагарин-Посной противился, что-де ещё патриарх Филарет знал о свободе нравов в далёкой Сибири и писал об этом: «…там поймают за себя в жёны сестры своя родные и двоюродные, а иные и на матерь свою и на дщерь блудом посягают и женятся на них». И велел отлавливать по городам и весям всех гулящих жёнок и ссылать в сибирские края, где выдавать замуж церковным браком.

— Ты, владыка, мужика за кровосмешение суди, как знаешь, — выговаривал Гагарин-Посной, — но ведь Струна-то сам никого не смесил.

— Он закон Божий с беззаконием смесил. Уродов из невинных жёнок за мзду сатанинскую сотворил. Дьякон и проклятия достоин и отлучения от матери церкви.

Но упёрлись воеводы, уж очень велика была сила «слова и дела государева», объявленного Струной. Никак не могли припомнить, чтоб, отлучив от церкви, ставили на суд царский. Всегда наоборот бывало. А то что ему царской кары бояться, ежели он Бога лишён.

— Потому-то и не смеет слуга Божий и мига единого ложью жить! — притопнул, осердясь, Симеон и покинул воеводскую избу, направляясь к жилищу Петра Бекетова. Видели в окошко удручённые воеводы, куда и зачем он направил стопы свои, но более вмешиваться в дела священнические никак не стали.

— Да Господь с имя со всеми, — отмахнулся Хилков. — То их управа, а у нас своя.

Казацкий голова Пётр Бекетов, у которого в хлебне сидел на цепи Ивашка Струна и сеял решетом ложь на монастырскую братию, довольно наслушался жалоб дьяка на свою горемычную жизнь, на вражину-протопопа Аввакума, от которого страдал многие лета, да и опять по Божьему допущению впал в руки хулителя веры исправленной. Бесхитростный Бекетов внимал ему с сочувствием. Сам по многу лет бродя медведем-шатуном по незнаемым дебрям с отрядом таких же, как сам, бедовых людишек, зачастую без попа, он привык полагаться на себя, на храбрых дружинников и удачу. Потому священников считал досадной помехой, не пригодных к тяжкому и грубому делу, в коем сабля и пищаль значили куда как больше проповедей изъеденных гнусом, одичалых, как и все, матерщинников-батюшек. И как человек решительный и смелый жалел их, немощных. Шибко разжалобил его окованный дьяк.

— Струну не отдам, — отказал он Симеону. — Ведомо владыке, я человек ратный, под началом двух воевод. Они отдали дьяка под мой пристав, стало быть, и сидеть ему в хлебне, покуда господам-воеводам надоть.

Ни с чем ушёл архиепископ, но попустить самовольство дьяково не мог по уложению соборного права, да и государева «слова и дела» от него не слыхал.

И настоял на своём архиепископ Тобольский и Сибирский: в первое воскресенье Великого поста, когда во время службы при переносе оглашается проклятие всем еретикам, владычные люди доставили в кафедральный Софийский собор обеспамятевшего от страха, ноющего и заплетающего ногами Струну и поставили рядом с ополоумевшей жёнкой, мужем её и обезноженной, сидящей на полу девахой. Звероподобный мужик, в одних портках и рубахе навыпуск без опояски, заросший серебристой барсучьей шерстью, стоял, сцепив за спиной руки, озирался горячечными глазами, ворочаясь по-волчьи мощным туловом. Симеон сказал положенные по случаю слова и произнёс приговор: «…аще кто кровь смесит — отець со дщерею или мати с сыном, да примут епитимью на тридцать лет».

По собору пронёсся лёгкий ропот, видно было, жалели мужика. По-местному грех сей был небольшой, обычный, а отмаливать его — ой сколько, аж тридцать лет, поди уж помрёт от старости, да так и непрощёным станет маяться вечно. Симеон с книгой в руке строго обвёл глазами предстоящих, утишил и продолжил:

— Аще которая блудит по хотению ли, нет ли с отцем, той дщери епитимью тож и в церковь не входить восемь лет.

Деваха сидела на полу, раскинув ноги, простоволосая и, видно, не в своём уж уме, хлёстко кулаком била в лоб, в грудь и плечи, то ли крестясь, то ли казня себя, горемычную.

Симеон строго ткнул перстом в Струну.

— А тебя, сему греху потатчика, властью, данной мне Господом, отлучаю от церкви Христовой и буди ты со всем сонмищем грешных проклят и ныне, и присно, и во веки веков. Аминь.