Аэций, последний римлянин - Теодор Парницкий

Впрочем, воля Пелагии, торжествующая над узаконенной властью мужа — patris familiae, обязана была не одному только обстоятельству, связанному с телом и вожделением. Молодая жена нередко с удивлением думала о том, что захоти Банифаций, и он мог бы противопоставить ее могуществу другие силы: он мог бы выгнать ее из дому… публично обесчестить… начать морить ее голодом… найти какие-нибудь средства, хотя бы бить, как это, говорят, нередко делают с самовольными или непокорными женами другие мужья… Ведь он же сам нередко говорил с грустной улыбкой: «Почему я не такой, как все?! Тогда бы ты узнала, что такое власть мужа… Другие так не поступают…» Но никогда не пускал в ход ничего такого, что могли бы сделать с нею другие… Никогда ничем ее прямо не обидел… В минуты самого сильного гнева или абсолютно справедливой обиды он не только не тронул ее пальцем, но даже не оскорбил никаким резким словом.

Зато он делал много других вещей, которые ее удивляли и смешили. В первую же ночь после свадьбы, прежде чем заключить ее в объятья, он положил свою голову на ее колени и так пребывал долгое время, потом опустился к самым ее ногам и с жаром принялся целовать длинные, тонкие, слегка искривленные пальцы. Читая как-то впоследствии абсолютно случайно найденную в библиотеке отца книгу языческого поэта Марциала о разных любовных особенностях, какие нередко проявляются у людей, преимущественно у мужчин, она подумала, с отвращением откинув книгу: «А может быть, это именно такая особенность Бонифация?.. Невинная и смешная…»

Но вскоре она изменила свое мнение.

В то время как посланец Плацидии, Дарий, прилагал старания, чтобы перед лицом вандальской опасности объединить войска Бонифация и Сигизвульта, вновь одаренный милостью и прежним своим титулом комес Африки опять прибыл в Карфаген, а с ним и ожидающая скорого разрешения жена. Пелагия никогда не ходила в церкви никейцев, как она их называла, или правоверных, как они называли себя сами, но тем не менее уступила мужу в исключительном случае (совершалась панихида по матери Бонифация) и согласилась сопровождать его в Фаустинскую базилику. Там-то она и увидела картину, которая глубоко взволновала ее и дала много пищи для раздумий: лежащий в прахе великий Феодосий Август, облаченный в пурпур и диадему, с почтением целовал нагие, окровавленные ноги распятого, одетого в лохмотья, в терновом венце — такого несчастного и вызывающего сожаление и безграничное сочувствие — Христа! В какой-то момент она вздрогнула от испуга: то, что она так смотрит на это изображение, — святотатство, а то, что о нем думает, — кощунство! Ведь как же она может сравнивать себя с Христом?.. Нет, нет… она совсем и не сравнивает!.. Она только понимает сейчас Бонифация и то, что означало это страстное целование ее ног, часто запачканных песком или грязью… Вон как самый могущественный из людей, сам великий император простирается к прахе и, целуя ноги Христовы, показывает свою слабость и покорность перед терновым венцом, и то же самое — такую же слабость и покорность — простирает могущественный комес Африки к стопам своей жены… Выходя из базилики, она все еще трепетала в тревоге: а может быть, мысли ее — это грех и святотатство? — и одновременно ужасно радовалась: поистине могущество ее вдвойне велико, ибо не только вытекает само из себя, но его еще умножают слабость и покорность, заключенные в душе великого сановника, полководца и солдата… Теперь он уже никогда не победит: она спокойна и уверена в себе.

С таким же спокойствием и с огромной уверенностью в себе и в своих возможностях начала она борьбу за крещение дочери. Ей даже не потребовалось прибегать к своему могуществу, которым она была обязана абсолютному отсутствию любовных желаний, теперь она знала все другие слабые места Бонифация и била и по ним. Только когда за слабым мужем, словно сильная тень, встал епископ Африки Августин, она почти на целые недели стала лишать Бонифация возможности приблизиться к ней. Тогда же в результате возросшей из-за этой борьбы за дочь набожности она решила добиться того, чтобы уже вообще никогда не сочетаться с мужем в любовном объятии. Правда, она и не чувствовала в этой связи никакого преступного наслаждения, никакой скверны или греха, но, подчиняясь основам веры и святого учения о совершенстве, хотела придать своему замужеству форму девичьей или вдовьей дружбы, очень распространенной в те времена. И только в Риме ее желание осуществилось полностью: правда, пути, которыми она к этому пришла, были совсем иными, нежели она себе представляла.

Спустя месяц после бегства Бонифация из Африки, перед объявлением его патрицием, в Риме состоялась торжественная свадьба дочери его (от первого брака) с Себастьяном. Пелагия, которая не выносила своей падчерицы, в тот свадебный вечер заменяла ей мать. Провожая ее в спальную, она с удивлением заметила, что молодая невеста — почти совсем еще ребенок, — хотя и скромно опустила длинные ресницы, но бросает из-под них лихорадочные, взволнованные взгляды, полные смущения, любопытства, нетерпения, но никак не страха и не муки… «Развратница… думает, что ее ждет наслаждение», — подумала с гневом Пелагия и почувствовала неудержимое желание испортить распущенной девочке удовольствие ожидания… рассеять ее мечты о наслаждении… Рассказать ей все, как оно есть на самом деле!.. Она уже было открыла рот, но овладела собой и сказала какой-то пустяк. «Нет, не скажу… ничего не скажу… — подумала она со скрытым злорадством. — Пусть сама разочаруется… пусть сама страдает от напрасной тоски и ожидания…»

Она не спала всю ночь, все еще со злорадством думая о падчерице, о ее разочаровании и неудовлетворенности. Около полудня Пелагия пошла ее навестить, снедаемая горячкой любопытства. Молодую жену она застала в гинекее: сидя с ногами на низкой мягкой постели, высоко подобрав колени к подбородку, она читала какую-то книгу. Пелагия посмотрела на титульный лист и онемела от удивления: это был тот самый Марциал, которого она в Тамугади с отвращением откинула от себя… Однако она дружелюбно улыбнулась и, сев рядом с распутной девочкой, устремила на лицо падчерицы выразительный, полный серьезности, материнский вопрошающий взгляд. Дочь Бонифация зарумянилась, выпустила книгу из рук и, прижавшись к плечу мачехи, стыдливо прошептала:

— Это такое наслаждение, что у меня слов нет…

Солгать она не могла: ведь она только что обратилась памятью к переживаниям минувшей ночи — и тут же ее молоденькое личико покрылось бледностью… И Пелагия почувствовала, что и сама бледнеет…

В тот день Бонифаций вернулся позднее обычного в свою инсулу, полученную в дар от трех вдов рода Паулинов. Он не лег сразу спать: не чувствовал себя усталым, хотя с раннего утра был на ногах… Прохаживался по своей спальной комнате, взволнованный и полный лихорадочных и в то же время серьезных раздумий: только что он узнал, что будет патрицием… впервые присутствовал на императорском совете… возвращался прямо из Палация… Согласился взвалить на свои плечи тяжесть власти… Да, он чувствует, что она предназначена для него, хотя и превышают милость и благородство Плацидии его заслуги. Но справится ли он?.. Он отлично сознавал, что его ждет борьба с Аэцием… А вот как раз и Аэций… lupus in fabula[64]. Прямо напротив окна на перекрестке двух уличек стоит бюст консула текущего года. Всматриваясь в широкое, грубо вытесанное лицо, Бонифаций хотя и слышит за своей спиной тихий шорох ног, но не обернется: наверное, кто-нибудь из слуг… Но вот он чувствует прикосновение к своему лицу двух нежных разгоряченных рук… Удивленно поворачивается… Боже, за что сегодня такое непомерное счастье! Он даже затрепетал весь. Перед ним стояла Пелагия. Он взглянул ей в глаза и протянул руки. Охваченный радостью, любовью, желанием и гордостью, до самого рассвета не выпускал он жены из своих рук. С рассветом она резким движением оттолкнула его и процедила сквозь зубы:

— Ступай…

С той ночи до самой смерти Бонифаций уже ни разу не мог приблизиться к Пелагии. Он и сам ее избегал, не в силах вынести странной, презрительной улыбки, которая таилась в уголках ее губ, как только она на него смотрела; Пелагия, только сейчас действительно понявшая все, еще ревностнее отдалась делам своей веры и прежде всего воспитанию дочери. Долгие месяцы вдовства не пробудили в ней никаких стремлений и желаний, кроме тех, источником которых являлась вера и учение Ария. За месяц до возвращения Аэция она настолько погрузилась в свою веру и набожность, что даже о телесных желаниях, о Бонифации и о своей падчерице думала совершенно спокойно и в полном соответствии с душевным каноном. Все больше уверялась она, что это сам наипаче возлюбивший чистоту владыка земли и неба намеренно дал ей такого мужа и так направил ее жизнь и плотские дела, чтобы в награду за ее набожность и несокрушимую твердость в вере охранить ее перед всяким соблазном. Она уже не думала, что любовное наслаждение не существует вовсе; нет, существует, но ей не дано познать этих нечистых упоений, чтобы ничем не осквернить свободной от земных страстей души.