Аэций, последний римлянин - Теодор Парницкий

— Recte dicis, Herculane[61] — кричали Бассы, Валерии, Симмахи и Вирии.

— Recte, Maxime![62] — сотрясали воздух Паулины, Гракхи и многочисленные Апиции.

— Аэций! Аэций! Хотим Аэция! — все громче, все настойчивее и смелее кричали первые.

— Не хотим! Это Тарквиний! Катилина! Кориолан! Врагов Рима на помощь себе призывает… угрожает вражеской силой!.. Изменник! Кориолан! Кориолан! Кориолан! — подавляли выклики первых гулом своих голосов сторонники Максима, который, чувствуя за собой численное преимущество, обратил торжествующее лицо к сидящему на возвышении патрицию империи и величественно, хотя и несколько хриплым голосом сказал:

— Благоволи донести великой Августе, сиятельный Себастьян, что сенат города — так же, как и ее величество — понимает и сознает: как и несколько веков назад, так и ныне, нет в Риме места Кориоланам…

— Как жаль, что у сиятельного консула такая малопривлекательная внешность, — послышался чей-то голос с задних скамей. — Он не сможет заменить нам ни Ветурии, ни Волумнии[63]…

Весь огромный зал затрясся от единого взрыва смеха и бури рукоплесканий. Петроний Максим побледнел, но, прежде чем он успел что-то сказать, Геркулан Басс снова потребовал голоса.

— Не время теперь для шуток и смеха, славные мужи, — сказал он серьезно, почти строго. — Италии и Риму грозит опасность в десять раз большая, чем во время недоброй памяти нашествия Алариха. Сто тысяч гуннов под началом короля Ругилы ждут только знака…

— Который ему должен дать обожаемый сиятельным Бассом Аэций, — прервал его Себастьян. — Поистине зрелище, достойное историографов! Когда находящийся вне закона изгнанник угрожает нашествием диких орд, славные отцы города рассуждают, стоит ли…

Неожиданно он весь побагровел от гнева, на лбу и на сжатых кулаках набрякли жилы, молодое его лицо сразу постарело на десятки лет.

— Нечего вам рассуждать! — гаркнул он на весь зал. — Вы не власть… вы слуги величества, и, когда величество захочет, вы все пойдете в первой шеренге ауксилариев бороться с гуннами Аэция!.. Копать рвы!.. Кормить собой стервятников!..

Петроний Максим с бешенством и отчаяньем кусал губы. Каждое слово Себастьяна — это удар по антиаэциеву лагерю. То же самое с радостью подумал Басс и, окинув взглядом притихший от величайшего возмущения зал, заговорил:

— Дурную услугу оказываешь ты великой Плацидии и императорскому трону, сиятельный патриций! Вот тут перед тобою восемь сотен представителей самых знатных родов Рима. Взгляни на них: каждый из них думает по-своему, но все чувствуют одинаково — мы не в Персии… не в далекой стране синов… Мы никому не принадлежим, а если так именуемся, то для того единственно, чтобы почтить величие… чье? Величие вечного Рима, воплощенное в особе первого римского гражданина — императора… Вот так, сиятельный, первый среди свободных граждан, которыми он правит…

Он кинул многозначительный взгляд на четыре ряда скамей, заполненных одними Бассами — Леканиями и Геркуланами. Те как один воскликнули:

— Закон!

Теперь рукоплескали не только сторонники Аэция, но и Гракхи, Паулины, Крассы, Корнелии и большая часть Анициев. А Геркулан Басс продолжал:

— Хорошо сказали вы, славные мужи: «Закон». Тот закон, который запрещает кормить сенаторами стервятников, но который требует, чтобы в минуты грозящей границам Италии опасности главнокомандующий, патриций находился в армии, а не в стенах города…

Последнее слово утонуло в новом гуле и буре рукоплесканий. Патриций, смертельно бледный, пронзил Басса ненавидящим взглядом, потом окинул глазами весь зал, точно желая запомнить лица кричащих, и наконец сказал:

— Никакой опасности нет, Аэций сидит в Бриганцие вот уже несколько месяцев и, если бы мог, давно бы уже угрожал нам гуннами. А не только сейчас, когда вам это выгодно, славные мужи… А закон, о котором вы говорите… сиятельный Басс, ты сам не веришь в то, что говоришь! Разве ты не сказал минуту назад: глас вооруженного народа — вот глас божий! Это не глас играющих в кости центурионов и пьяных препозитов, сиятельный муж. Глас полководцев, за которыми стоят ауксиларии, доместики, палатинские легионы…

И снова разразились громкие рукоплескания. Противники Аэция снова получили преимущество, вновь перетянув на свою сторону Крассов, Корнелиев и Гракхов. На минуту зал замер, но вот тишину прервал, требуя голоса, прославленный и могущественный Фауст Ацилий Глабрион. Он хотел прочитать сенаторам какое-то письмо.

— «Флавий Сигизвульт приветствует сиятельпого Ацилия Фауста, — зазвучал его спокойный, ровный голос. — Ты спрашиваешь, сиятельный муж, действительно ли грозит какая-нибудь опасность Италии и можем ли мы полагаться на возглавляемые мною войска. Я пишу «мною», поскольку сиятельный патриций еще не прибыл в Равенну, хотя опасность так страшна, что даже та, восемь лет назад, когда Аэций так же, как ныне, вел за собой сонмы гуннов, не может с нею равняться. Ведь сам король Ругила возглавляет сто тысяч язычников, Ругила, только что вернувшийся с войны, которую год вел в Мезии с полководцами Восточной империи…»

— Вот ответ на то, что ты изволил говорить минуту назад, сиятельный патриций, — обратился к Себастьяну с торжествующей улыбкой Басс. — Вот почему Аэций и выступил только сейчас…

— «А что касается войска, — читал дальше Фауст, — то, может быть, и удалось бы противостоять гуннам лучше, чем восемь лет назад, но… — Фауст оборвал на минуту, выждал, когда лихорадочное напряжение зала достигнет предела, и вдруг бросил в мертвую тишину: —…но войско не хочет сражаться против Аэция, который ныне вчетверо сильнее, чем тогда, после казни Иоанна!.. А все потому, что за ним следует в два раза больше гуннов, чем тогда… что ведет их сам король… и, наконец, потому, что тогда шел на Италию никому не известный друг узурпатора, а ныне идет полководец, под началом которого сражался и побеждал почти каждый из моих солдат, каждый видел его в бою и почти каждый слышал от него дружеское слово, добрую улыбку или награду… Когда я разговариваю с солдатами, каждый — от комеса до последнего велита — убежден, что с Аэцием произошла величайшая несправедливость, и, право же, очень неразумно, сиятельный, поступают те советники великой Плацидии, которые стремятся заключить союз с королем Теодорихом против гуннов и Аэция… Я сам гот, но знаю, что солдаты, которые под командованием Аэция дважды разбили готов под Арелатом…»

— Вот истинный глас вооруженного народа! — воскликнул вдруг Секст Петроний Проб. — Надо ли еще что добавить к этому, славные мужи?..

— Да, нужно добавить, — сказал Геркулан Басс. — Послушайте последние слова письма славного Сигизвульта.

Себастьян вскочил с места.

— Это заговор!.. Измена!.. — крикнул он. — Басс заранее знает, что будет читать Глабрион Фауст.

Но никто не обращал на него внимания. Сенаторы дружно повскакивали с кресел и скамей, теснясь к оратору, чтобы лучше слышать.

— «Я удивляюсь, что сиятельный Петроний Максим не показал тебе, славный муж, письмо, которое я ему послал в самые календы. Но полагаю, однако, что он обязательно сделает это, когда узнает, что Аэций, который ни к чему так не стремится, как действовать совместно с сенатом, сказал: «Я не понимаю этого сотрудничества без активного участия сиятельного Максима…»»

Десять долгих, полных событий и переживаний лет не сделали бы молодого Себастьяна таким зрелым мужем, каким он стал за эти несколько минут, слушая, заслонив лицо тогой, совершенно не владеющего голосом Петрония Максима:

— Вот это письмо… вот оно… «Флавий Сигизвульт приветствует сиятельного Петрония. Мы вместе были у одра умирающего Бонифация. И тогда ты впервые увидел, как плачет Сигизвульт. Почему я плакал? Спроси об этом Августу Плацидию. Она сказала мне как-то: «Сигизвульт, верный слуга, ты хотел бы быть главнокомандующим войск Западной империи?» — «Пока что нет, о великая!» Удивление выразилось на ее священном облике. «Почему нет, Сигизвульт?» Я ответил то же, что ответил бы богу, если бы тот призвал меня в лоно свое: «Пока что нет, боже, я еще никогда не воевал под началом Аэция»».

Читая это письмо, написанное по желанию Сигизвульта поэтом Меробаудом, Максим то бледнел, то краснел: о, как же должен торжествовать Басс… как злорадствуют теперь все враги Петрониев… Но он уже действительно не мог владеть собой. Иметь дело с Аэцием?! Наконец-то! Наконец-то! Наконец-то можно сбросить маску… можно стать самим собой!..

Замолк в нем внутренний голос, напоминающий о жестоко и подло убитом Феликсе… и память забыла о том, что Аэций жег в Паннонии церкви… Да и не он один находился в таком состоянии духа: обезумел весь сенат. Теперь никто уже не кричал: «Катилина! Кориолан!..» Только Глабрион Фауст, который больше всех способствовал перемене настроения, воскликнул с какой-то грустью: