Саквояж со светлым будущим - Татьяна Устинова

Родионов не слышал, что именно говорил собеседник Весника, но Илья возразил энергично, хотя и приглушенно:

— Как мне его изолировать!? Прирезать, что ли, как Головко? — Опять короткая пауза, и снова: — Я знаю, что этого допускать нельзя, знаю, знаю. Я постараюсь… без членовредительства. Да, и с ним все время Маша, ты же знаешь. Хорошо, тогда до созвона.

Тут опять что-то щелкнуло, и голос Весника, совсем другой, привычный, с всегдашней иронической интонацией сказал громко:

— На проводе!

— Илья?

— Родионов, твою мать, а ты кому звонишь? Не мне, что ли?

— Тебе, — ответил Родионов. Мысли собирались с трудом, как птицы, привязанные за разные ниточки, они рвались прочь, и он не знал, как их остановить, как заставить себя подумать трезво.

— Я… Машу потерял, — сказал он с трудом. — Ты ее не видел?

— Да куда она денется с подводной лодки, эта твоя Маша? — весело удивился Весник. — Никуда не денется! Слушай, Родионов, может, нам виски дернуть, а? Все равно сегодня никуда не двинемся! Так, может, дернем?

— Дернем, — согласился Родионов. — Только мне сначала надо Машу найти.

— Чтобы она тебе компьютер в розетку включила? — поинтересовался Весник и захохотал. — Сам не сообразишь? А там, знаешь, такая пластмассовая штучка есть, а на ней два штырька. Вот эти два штырька суешь, тудыть тебя так и эдак, в дырочки. Ты умеешь всякие штучки в дырочки совать, гений ты наш?

— А ты где, Илья?

— Да я у себя в комнате. На диване лежу. Думаю, может, мне искупаться сходить, а потом нажраться до бесчувствия, как этот самый Казимир Малевич, а?

— Цуганг-Степченко, — поправил Родионов машинально. — Если увидишь Машу, попроси ее меня найти.

Лида у него за спиной длинно и скептически вздохнула.

Родионов сунул трубку в карман и вышел на лужайку.

Где она может быть? Куда она подевалась?! В бассейне? В своей комнате? В парке?!

Давным-давно он забыл чувство страха. Что-то из детства вспоминалось ему, когда он думал или писал про страх. Что-то угрожающее, залитое электрическим светом, острое, как вилка.

Вилка запомнилась ему, и это было страшно.

Отец был пьян — не слишком сильно, ровно настолько, чтобы прийти в бешенство от не понравившегося ему слова, или взгляда, или вздоха. Когда он бывал сильно пьян, то валился и спал где придется, и приходилось переезжать из комнаты в комнату, потому что он часто засыпал на Диминой кушеточке, и тогда Родионов ночевал с матерью, и это было просто замечательно. Ничего лучше невозможно было придумать, чем в стельку пьяный отец, потому что тогда у них бывал свободный вечер. Самое главное умудриться не разбудить его, и они пили на кухне чай и старались не греметь посудой и разговаривать не слишком громко, чтобы он не проснулся.

Когда он бывал пьян не слишком, скандал начинался, едва он переступал порог. Он привязывался к матери по любому поводу, да и без повода тоже, швырялся одеждой и тарелками, стучал ногами, выкрикивал оскорбительные, непоправимые, как всегда казалось Родионову, слова и утром как ни в чем не бывало приходил завтракать, был благодушен и отчасти даже смущен.

Родионов боялся и ненавидел его.

Если бы он был постарше, наверное, он бы смог в чем-то себя убедить — в сущности, отец был неплохим человеком. Он был слаб и жалок, карьера у него никак не складывалась, а мать всегда была умнее и сильнее, и его это задевало и мучило. Но Родионов был мал и не видел ничего, кроме пьяного омерзительного лица, бессмысленных глаз, отвратительного перегарного рта, из которого вываливались, как вонючие жабы, страшные непоправимые слова.

Он прятался от него под столом. Стол был низенький, шаткий, купленный для его детских занятий, когда он начал ходить в детский сад. Влезть под него было трудно, но Родионов влезал и сидел там, прижимая медведя, которого он тоже прятал, потому что переживал за него. Он был тогда маленький и не понимал, что спасать нужно не медведя, а мать, на которую было направлено пьяное отцовское бешенство.

Он понял это в один день. Тот самый, который запомнился ему вилкой и желтым электрическим светом.

Отец орал и буйствовал, Родионов сидел под столом, тиская потными ладошками медведя, и уговаривал себя вылезти, чтобы спасти мать. Ему было очень страшно, так, что он боялся описаться, и от этого возможного унижения у него темнело в глазах, и он заставлял себя вылезти, и все никак не мог заставить, а потом все-таки вылез и пошел.

От страха он ничего не видел и слышал только приближающийся отцовский крик, а мать совсем не было слышно, и он даже подумал: вдруг отец убил ее?… Что тогда он будет делать?

Он спрятал медведя, сунул в кровать и завалил одеялом, чтобы отец не убил и медведя тоже, и потом, подгоняя себя, выскочил на кухню. Отец орал и швырялся, и маленький Родионов обрадовался тому, что мать жива. Она мыла посуду, повернувшись к нему спиной, и это была не спина, а наказание господне — напряженная, узкая, как будто раненая. Увидев перепуганного, но храброго от трусости сына, отец схватил вилку и швырнул ее об пол, она подпрыгнула и впилась Родионову в ногу — не слишком сильно, но так, что на всю оставшуюся жизнь страх остался у него в сознании именно этой вилкой, впившейся в ногу.

После этого родители развелись, и Родионов долго не мог поверить, что на свете бывает такое счастье — тишина и покой, постоянный, всегдашний, без ожидания, как гильотины, прихода отца, без гадания, завалится он сразу спать или еще будет их мучить!…

Он переболел этим страхом только годам к пятнадцати, но до сих пор еще, в свои тридцать восемь, когда подступали проблемы, его все тянуло под стол!

Теперь страх той самой вилкой впивался ему в мозги и ворочал там, колол так, что волосы на затылке вставали дыбом.

Он постоял на лужайке, а потом пошел вокруг дома, все убыстряя и убыстряя шаг, но Маши не было видно нигде, и тогда он вернулся в дом, и стал заглядывать во все комнаты подряд, и не поверил своим глазам, когда увидел ее в какой-то пятой или шестой по счету гостиной. Она сидела, подперев щеку кулаком, и читала газету.

— Маша, твою мать!…

Она подняла голову, и изумление, написанное у нее на лице, немного отрезвило его.

— Дмитрий Андреевич?…

— Почему ты не берешь трубку?! Я тебя ищу уже… уже… — Он посмотрел на часы, но ничего хорошего не высмотрел. Получалось, что он ищет ее уже минут десять — не слишком долгий срок.

— Какую трубку?

— Телефонную!

Она растерянно похлопала себя по карманам.

— Я, наверное, мобильник в номере забыла, Дмитрий Андреевич. В смысле, в комнате. А что случилось?

Родионов вошел и сильно захлопнул за собой дверь. Тишина, вошедшая вместе с ним, мгновенно заняла все свободное место. Они оказались словно отрезанными от всего мира — так стало тихо.

— Ничего не случилось. То есть пока ничего не случилось! Тебе нужно срочно отсюда уезжать, вот что!

Она смотрела на него во все глаза.

— Как… уезжать? Куда уезжать? Мы никуда пока не можем ехать, нас же предупредили!

Родионов вытащил у нее из рук газету — она проводила ее глазами — и сел на диван рядом.

— Если ты на самом деле видела убийцу, — выпалил он, — тебе опасно оставаться здесь. Ты понимаешь?

— Нет, — честно сказала она. — Не понимаю. И потом, я его не видела!

— Если ты его не видела, это еще не значит, что он не видел тебя! Он же мог тебя видеть, когда ты заглянула в эту проклятую ванную! Это ты хоть понимаешь!?

— Я… не думала об этом.

— А ты подумай. Подумай, подумай!…

Теперь он как будто сердился на Машу за то, что она заставляет его переживать за нее, хотя она и не делала этого вовсе!

— Он не мог меня видеть, потому что ванная очень большая. Зеркало было совсем запотевшим, и я…

— Да говорю я тебе, что раз ты не видела его, это совершенно не значит, что он не видел тебя! А ты тут сидишь с какими-то, твою мать, газетами и глазами хлопаешь!

— Я не хлопаю глазами!

— А что ты делаешь?!

— Я пытаюсь ответить на вопрос, почему Лида Поклонная впала в истерику, и почему Нестор говорил все время по-украински и вдруг стал говорить по-русски, и чем ее так запугал Стас Головко, который толковал о каких-то сроках!

— Да какое нам дело до Нестора и Стаса Головко! Ты что, совсем ничего не понимаешь?! Пока ты здесь, тебе угрожает опасность, соображаешь?!

Она посмотрела на него и снова уставилась в свою газету.

— Хочу вас обрадовать, Дмитрий Андреевич, — пробормотала она. — Пока мы здесь, нам всем угрожает опасность.

— Да не всем, а тебе, потому что никто из нас не мог видеть убийцу, а ты могла! И о том, что ты его не видела, он не знает! Все всерьез. Маша! Все совершенно всерьез!

— Я знаю, — сказала она. — Я сразу знала. Это вы не знали, потому что… пишете детективы и вам все представляется сюжетом. А это не сюжет. Это как раз… всерьез.

И они замолчали, сидя бок о бок, как нахохлившиеся воробьи.