Непростая история - Константин Лапин

Мать лежала в том же положении, в каком он ее оставил утром, но головы к нему уже не повернула.

Врач в белом халате и медицинская сестра, раскладывавшая шприцы на салфетке, постеленной по-верх клеенки, посмотрели на вошедшего.

— Я же сказал: никого не пускать! — рассердился врач.

— Я сын, — прошептал Кирилл, подходя к кровати.

Щеки матери запали, глаза были закрыты, за ушами что-то чернело: не сразу он понял, что это пиявки.

Варя сидела в ногах у больной и поглаживала их сквозь одеяло. Подняв глаза на брата, девушка шепнула:

— Днем она еще немножко говорила. Тебя все звала. Карандаш просила — написать что-то. Но удержать не могла.

— Мама, мамочка, что с тобой? Ты слышишь меня, мама? — Он склонился над матерью. — Это я, Кирилл!

В лице больной дрогнул какой-то мускул, из глаза выползла одинокая круглая слезинка. Чувствовалось, что она прилагает все усилия, чтобы отозваться, но из этого ничего не получается.

— Это я, мама! Сын твой! — продолжал взывать он.

— Сейчас ее нельзя тревожить, — медицинская сестра настойчиво подталкивала Кирилла к двери. — Прошу вас выйти!

По совету соседей Кирилл помчался в платную поликлинику на Арбате, затем на квартиру профессора, адрес которого ему дали, и все это бегом, задыхаясь: казалось, что так быстрей.

Старик профессор недолго осматривал Антонину Ивановну.

— Вы, голубчик, кем ей приходитесь? — спросил он Кирилла. — Такой большой сын?.. Ну что ж, вы взрослый мужчина, должны понимать: ни я, ни кто-либо другой помочь вашей матушке — увы! — уже не в силах... Нет, нет, денег за визит я не возьму!

— Что он сказал? — спросила Варя, когда профессор ушел.

Вместо ответа он обнял ее. Тут и Варя, кажется, поняла все и заплакала, прижавшись к брату.

Остальное было точно в тумане. Дыхание больной, как могло показаться со стороны, становилось спокойнее, но это была агония; интервалы между вдохами сокращались и сокращались, заканчиваясь всхрапами... Кирилл двигался по комнате, что-то делал, кому-то звонил. Соседи удивлялись его выдержке, но если б его спросили, что он говорил только что, он бы не вспомнил. Кажется, он только что послал телеграмму-«молнию» дальней родственнице, и вот уже маленькая близорукая старушка кусает скачущие губы и, глядя на покойницу, наверное, в десятый раз с горечью спрашивает:

— Но почему, почему меня не вызвали раньше?..

И неизвестно, чем бы могла помочь слабая старушка там, где даже медицина бессильна, и невдомек ей, что раньше, всего несколько дней назад, легкие каблуки Антонины Ивановны еще стучали по паркету, ее руки, не знавшие устали, быстро двигались. А теперь на ногах матери черные матерчатые туфли, а ее руки трудовые, ласковые, красивые, словно их выточили из желтоватого мрамора, спокойно сложены на груди. И блестят серебряные нити в ее поредевших волосах — как много седины, оказывается, у мамы!

В квартире толпятся и распоряжаются чужие люди. Кирилл с удивлением узнает то снабженца Пасько со своей стройки, хлопочущего насчет гроба, то суровых, заплаканных товарок матери по швейной фабрике, то бородатого земляка Антонины Ивановны, прозванного Варей «женихом» в те далекие дни, когда умер Василий Петрович Малышев и бородач приезжал свататься к молодой вдове. Он был решительно отведен на «семейном совете». Этот большой, сильный мужчина весь как-то обмяк от горя, его по-детски голубые глаза влажны, и он все качает головой, ходя вокруг гроба, и повторяет почти про себя: «Ах, Тоня, Тоня!.. Как же это ты так, Тонечка?..»

Сколько их, родных и близких, у Антонины Ивановны! Как быстро узнали все о беде в семье Малышевых!

Предместкома швейной фабрики, полная седая женщина, некогда работавшая в одном цехе с покойной, укладывает живые цветы вокруг головы и тела подруги... Гриша обвил крепом большой портрет Антонины Ивановны: он его сделал за одну ночь с моментального снимка для паспорта.... И вот Кирилл с Лешкой Шумовым, глядящим на друга с острой жалостью, берутся за гроб, позади них — непривычно насупленный Павел Иванович с торжественным Ковалевым, еще дальше — всхлипывающий, как ребенок, «жених» и озабоченный управдом...

Сквозь слезную пелену Кирилл видит, как на площадках лестницы, по которой несут, сильно наклонив, гроб, стоят люди без шапок, как на улице останавливаются любопытствующие прохожие, как провожающие рассаживаются в грузовики, присланные швейной фабрикой и трестом. Он видит всех — и не видит никого, слушает все — и не слышит ничего... Порою ему кажется, что немыслимая, непоправимая беда случилась не в их семье, а в другой... Но, даже думая так, он знает, что это неправда.

И надо еще выслушать в крематории траурные речи, в которых склоняется имя Антонины Ивановны, незабвенной Тони Малышевой, нашей Тонечки... И надо проститься с матерью, хотя то, что лежит в гробу среди цветов, уже не мать: неузнаваемо исказилось родное лицо, глубже запали щеки, провалились веки... И надо поддерживать ослабевшую от слез Варю: ей он должен заменить теперь и отца и мать.

— Как же мы, как же, как мы, Кирюша, без мамы теперь?

Он успокаивает сестру, хотя и сам не представляет, как может продолжаться жизнь, если больше не пройдет по земле лучший человек, какого он знал...

На семейном совете, впервые проведенном без Антонины Ивановны, принимается решение: одинокая старушка родственница переберется в Москву. Варя первое время поживет у подруги: она не может даже подумать о том, что придется спать в той комнате, в которой затихло дыхание мамы.

Ночь после похорон сестра проводит вместе с Кириллом, как в детстве. Кириллу не спится, ему чудится, что из соседней комнаты доносится стук машинки. Этого не может быть, и все же, подняв голову, он долго прислушивается.

Понемногу до его сознания начинает доходить глубина несчастья, непоправимость случившегося... Кирилл вспоминает, как мать мечтала посмотреть его стройку. Он обещал привезти ее на машине, когда закончат отделку корпуса № 7—9, в который вложена частица и его труда, — никогда уже она не побывает там!.. Мать так хотела видеть его студентом вуза! Теперь хоть два института окончи, она не узнает этого... И поэму свою он ей не прочитал, все думал: успеется!.. Некому пожаловаться больше, не перед кем похвалиться, никто уже не порадуется за тебя так, как может радоваться лишь мать!

Как волновалась мама из-за пустячной в общем ссадины на его руке, а сама была уже неизлечимо больна. Ей бы отдохнуть в санатории, подлечиться — он мечтал на следующее лето непременно отправить мать в санаторий... Никуда! Никогда! Ничего больше!.. И все, что он не успел сделать для матери, все, что не успел ей высказать, вся сыновняя ласка, которую не успел растратить, тяжким грузом давит на сердце...

Вот Кирилл почти со страхом вспоминает, как летом собирался лететь к Лере, не дождавшись ее писем. Хорошо, что хоть этого огорчения он не нанес матери. Недавно он целовал Лерины письма, а сейчас, не задумываясь, отдал бы полжизни за то, чтобы хоть раз еще получить те смешные, милые каракули, которые присылала ему мать в пионерский лагерь. Кирилл постыдился тогда показать ее писания своим товарищам, но ему не было совестно купаться, и загорать, и собирать грибы, в то время как мать все лето без устали крутила ручку швейной машинки... По радио говорят о советском спутнике — как бы радовалась мама, какой праздник был бы сегодня у нее!

Вскоре после похорон Кирилла позвали к телефону.

— Слушаю, — сказал он.

Трубка молчала. Почему-то он был уверен, что на том конце провода молчит Лера. Он переспросил еще раз и, не дождавшись ответа, повесил трубку.

Через несколько дней таинственный звонок повторился.

— Алло! Слушаю вас! — повторил он.

Телефон молчал. Он сказал в трубку:

— Если тебе нечего мне сказать, не звони больше!

С тех пор звонки прекратились. Конечно, это была Лера.

А жизнь продолжалась.

Кирилл отказался от внеочередного отпуска, который выхлопотал ему заботливый Павел Иванович: на работе легче забыться, да и Варю не хотелось оставлять одну, пока старушка родственница не перебралась в Москву. Впрочем, дома он бывал мало. Кончая работу, Кирилл мчался на занятия в вечерний институт: здорово выручал его мотоцикл, который удалось купить по дешевке через Лешку Шумова. А в воскресенье, посадив Варю на багажник, он выезжал куда-нибудь за город. Никогда еще брат и сестра не были так дружны.

В отделе произошли изменения: на место Одинцова пришел молоденький, только что окончивший институт инженер Демин. Невысокий, в очках со слишком большой для его кукольного, румяного личика роговой оправой, он изо. всех сил старался казаться старше, даже отпускал усики, выглядевшие пятнышком разведенной туши на его верхней губе. Представляясь, он крепко жал сотрудникам руки, не ленясь повторить каждому свое имя и отчество: Алексей Семенович. Но острая на язык Наденька тут же окрестила его Чижиком, и все в отделе, кроме влюбившейся в него с места в карьер копировщицы Люды, ласково звали инженера за спиной «наш Чижинька».