За чужую свободу - Федор Зарин-Несвицкий

Но она с особенным чувством пожала руку Старосельскому и на прощание взглянула на него такими сияющими глазами, что молодой корнет гордо подумал, что произвел впечатление на красавицу княгиню, и чуть было не отложил своего отъезда.

Весь этот день Ирина чувствовала себя счастливой. Она весело разговаривала с молодыми чиновниками, окружавшими ее, любуясь с вершины Ландс – Крона открывшимся видом.

А, вернувшись поздно вечером домой, она до глубокой ночи сидела на балконе с бьющимся сердцем, с влажными глазами и не то мечтала, не то молилась.

Ночью она увидела сон. Ей снилось, что она с Левоном идет по цветущему лугу. Небо безоблачно, ярко светит солнце, сладким запахом благоухают полевые цветы… Левон держит ее за руку, и она чувствует, как горяча его рука. Он что‑то говорит ей тихо и нежно. Она теснее прижимается к нему… Но вдруг набежали тучи, солнце померкло, стало темно, и Левона нет. Он исчез. Она в ужасе кричит: «Левон, Левон». Ей невыразимо страшно, так страшно, как это бывает во сне. И в ответ на ее отчаянный призыв в небе заблистала молния и раздался оглушительный удар грома. Она упала на колени, продолжая громко призывать его, но ее голос не был слышен за громовыми раскатами. Все небо гремело, дрожала земля… Кругом царила тьма, изредка прорезаемая огненными змеями молний…«Irene, Irene!» – громко звал чей‑то голос. Чья‑то рука коснулась ее плеча, и она проснулась.

В сумрачном рассвете она увидела Никиту Арсеньевича. Он был вполне одет и очень бледен, хотя спокоен. Но что это? Продолжение сна? Гром гремит по – прежнему…

– Гроза? – воскликнула она, приходя в себя.

– Нет, сражение, – тихо ответил князь. – Не волнуйся, дорогая, до нас далеко, но все же лучше быть наготове. Собирайся скорей. Ты очень стонала во сне.

Он нежно поцеловал ее в голову и вышел.

Ирина села на постель. В широко открытых глазах отражался ужас. Она так дрожала, что не могла одеться. Она с трудом позвонила, и на звонок явилась старая Дарья. С самого почти переезда в дом Бахтеевых Дарья незаметно сумела устроиться при молодой княгине. Бог весть, где она научилась искусству горничной, но только в ловкости, проворстве и знании своего дела редко кто мог бы с ней поспорить. При этом она никого не старалась оттереть и всем помогала. А молодую княгиню прямо обожала.

– Не надо, княгинюшка, – говорила она, помогая Ирине одеваться, – чего напугалась‑то, золотая. Он далеко… Ну, полно…

И странно, ее ласковый, старческий голос действовал успокоительно на Ирину. Она тихо заплакала.

– Ах, Даша, Даша, – прошептала она, – ведь там смерть… Ведь это смерть гудит… И там умирают, умирают… Боже мой!..

– Воля Божия, молиться надо, – ответила Дарья. – Горя ох сколько… Всем тяжко… А помирать все будем.

Дарья перекрестилась.

Гул не прекращался ни на минуту. Все жители высыпали на улицы городка, многие бежали в поле, чтобы лучше слышать направление выстрелов, другие торопливо карабкались на Ландс – Крон. Евстафий Павлович поскакал к Шишкову, а старый князь велел заложить экипажи и быть наготове.

Ирина вышла на балкон. Она испытывала настоящий ужас, подобный тому, какой она испытывала во сне. И минутами ей казалось, что это еще все сон. И она вздрогнула, когда подошел к ней муж.

– Не волнуйся так, Irene, – нежно сказал он.

– Но это ужасно, ужасно! – ответила она, ломая руки. – Все сильнее и сильнее!..

Действительно, теперь был слышен уже один сплошной рев.

Евстафий Павлович вернулся бледный и встревоженный.

– И зачем, зачем мы поехали! – начал он.

– Евстафий Павлович, – строго остановил его князь, указывая глазами на Ирину.

Но Евстафий Павлович ничего не видел.

– Никаких известий! Лошади у него готовы, – говорил он. – Шишков тоже не знает, что делать. Даже неизвестно, куда можно ехать! Легко попасть в руки врагов.

Князь обнял за плечи Ирину и увел с балкона.

Евстафий Павлович буквально метался но всему дому и двору, приказывая все складывать и в сотый раз осматривая, готовы ли экипажи. Он даже запретил кучерам отходить от них. Князь снова послал конного с письмом к Александру Семеновичу, в котором просил задержать посланного и в случае тревоги немедленно отправить его с указанием, куда ехать.

Ирина убежала к себе в комнату и, вся дрожа, уткнула голову в подушки и заткнула уши… Но гул все был слышен, и дом дрожал. Несколько раз подходил к ней Никита Арсеньевич, но она только махала рукою. Весь день Ирина пролежала словно в полузабытьи…

Наступил вечер. Канонада постепенно стихла. Рев орудий сменился отдельными выстрелами… Но вот и они раздавались все реже и реже, и наконец смолкли. И странна, и страшна казалась эта тишина.

Наступила тьма. На небо набежали тучи. Ирина подняла голову, прислушиваясь к тишине, и перекрестилась. Потом встала и вышла в столовую.

Там она застала Шишкова, заехавшего к князю поделиться своими соображениями, и Никиту Арсеньевича.

Евстафия Павловича не было. Его теперь никакими силами нельзя было бы отогнать от готовых экипажей. Он словно боялся, что в случае тревоги его забудут и уедут без него. Завернувшись в теплый плащ, он молча сидел в углу кареты и сказал, что так и не выйдет из нее.

Шишков был спокоен. По его мнению, сражение выиграно, иначе уж здесь кто‑нибудь да был бы.

– Ведь в случае отступления, – говорил он, – главная квартира непременно должна проехать через Горелицы. Вот как стало тихо! Это хороший знак. Не то было при Гершене. Не пройтись ли нам немного на горку посмотреть? Вот и погода разгуливается. В небе посветлело. А?

Ирина охотно согласилась; ей хотелось какого‑нибудь движения.

Она шла, тяжело опираясь на руку мужа. Но лишь только они завернули за угол, и им открылся свободный вид, они остановились, пораженные. Край неба пылал. Огромное зарево разлилось по всему горизонту, и низко над землей протянулась неровная огненная полоса. В некоторых местах было видно, как взметалось пламя и медленно плыли клубы черного дыма. Несколько минут они молча смотрели на эту грозную картину. Наконец Шишков медленно повернулся и дрожащим голосом произнес:

– О, люди, люди! В какое бедствие вы сами себя ввергаете! Вы называетесь христианами, но если бы святая вера владычествовала в сердцах ваших, вы не истребляли бы друг друга…

Шишков любил возвышенный слог, но в эту ночь при зловещем зареве пожаров, после страшного дня, его пафос казался естественным выражением его чувств.

– Надо быть готовым ко всему, – сказал он, помолчав. – Я еду и в случае чего извещу вас.

Он уехал, видимо, встревоженный больше, чем хотел показать.

Несмотря на все настояния князя, Ирина отказалась лечь в постель. Она вышла опять на балкон и, опершись на перила, пристально смотрела на дорогу, пролегающую у подножия горы. На небольшом пространстве дороги, видимом ей, проходили, очевидно, любопытные, выходившие в поле… Потом дорога оставалась пустой некоторое время, и вновь появились, но уже конные. И вдруг из‑за поворота показался небольшой отряд бешено несущихся всадников, затем тройки, сколько? Ирина не успела заметить, за ними опять всадники… и все скрылось… Все это промелькнуло так быстро, что она только немного спустя могла восстановить эту картину в своем воображении.

Ночь тянулась бесконечно. Никто не ложился спать. Только Шишкова, вообще слабого здоровьем, свалила усталость. Перед рассветом он прилег и ему показалось, что не успел он закрыть глаза, как его потревожили.

Вбежавший камердинер разбудил его испуганным криком:

– Ваше высокопревосходительство, вставайте. Государь со всей свитой уже давно проехали город. Неприятель вступает в город…

Шишков вскочил и зашатался. Бедный старик, он был забыт! Он, с кем государь с трудом расставался и даже не разрешал уехать лечиться! Он забыт!

Голова его тряслась, ноги плохо слушались. Однако он не забыл своих друзей и, едва оправившись, приказал немедленно отправить конного к Бахтеевым и сообщить им, в каком направлении проследовал государь.

На дворе уже была суматоха. Люди торопливо усаживались в экипажи. Хозяева желали Шишкову счастливого пути. Через несколько минут Шишков, хорошо закутанный, уже выезжал со двора в коляске. Кучер погнал лошадей вовсю.

Получасом позднее по той же дороге за ним следом неслись экипажи князя Бахтеева.

Забившись в угол, сидела Ирина, неподвижная, бледная. Князь держал в руках ее бесчувственную руку. А в другом углу так же неподвижно сидел Евстафий Павлович и время от времени прерывающимся голосом шептал:

– Господи, помилуй! Господи, помилуй! – и крестился.

XXIV

Победа осталась верна своему любимцу. Но и в самой победе уже слышалось смутное предупреждение судьбы, и как будто счастье, утомленное долгим служением Наполеону, уже начинало оставлять его. Да, сражение было выиграно и союзные армии отступили и спаслись, хотя потрясенные. А между тем они могли быть уничтожены. И тогда вновь знамена Наполеона показались бы на берегах Немана, и Австрия оставила бы свою двуличную политику, и прусский король бросил бы Александра…