За чужую свободу - Федор Зарин-Несвицкий

Ирина молчала, опустив голову. Аббат тихо поцеловал ей руку и вышел тоже молча.

Он ушел, а Ирина долго еще сидела неподвижно у окна.

«Грех, проклятие, отчаяние. Да, все это верно, – думала она, – и нет выхода». Она смутно понимала, что за словами Дегранжа скрывается тайная цель. Какая? – она не давала себе труда разгадывать, да и не интересовалась этим… Но он был прав, говоря о преступной любви…

И ей захотелось тихого сумрака церкви, покаянных слез и кроткого прощающего голоса.

А сердце болело знакомой болью, тоской воспоминания, и воображение рисовало страшные картины кровавых полей сражения.

XXI

Из‑за границы между тем приходили все радостные вести. Наступила Пасха. Русские вступили в Дрезден. Казалось, впереди их не было врага. Легковерные шумно ликовали, более серьезные в сомнении покачивали головой. Но едва пришло известие о занятии Дрездена, как в тот же день вечером неизвестно откуда распространились слухи о наступлении Наполеона. Как всегда в минуты острого напряжения, слухи предупреждали события.

Сперва неясные и темные, слухи эти росли, ширились. Уже шепотом передавали друг другу о страшном сражении, о гибели армии, о приближении Наполеона к Неману. Из главной квартиры не было никаких известий. Старый князь ездил к Румянцеву, но глухой канцлер тоже ничего не знал и только угрюмо повторял:

– Я говорил, меня не слушали. Я предсказывал это. Игра на прусского короля всегда кончится проигрышем. Эти немцы одно проклятие для России.

В своем раздражении канцлер забывал всякую осторожность, но, впрочем, он говорил своему старому другу.

Выйдя от канцлера, князь вспомнил, что уже давно у него не был Соберсе, и решил заехать к виконту. Он по опыту знал, что Соберсе часто оказывался более осведомленным, чем многие сановники, и всегда удивлялся этому, но виконт только лукаво улыбался.

Но каково же было изумление князя, когда старая Дарья с распухшими от слез глазами сказала ему, что виконт и ее старый хозяин уехали уже шесть дней тому назад во Францию.

– Как во Францию! – воскликнул он. – Да они дороги не найдут туда!

Действительно, как можно было бежать через неприятельскую страну, через ее армии… Это казалось безумием.

– И вот оставили письмо на имя князя Бахтеева, – продолжала старуха.

– Это я, – произнес князь.

– Велено отдать через неделю, а неделя завтра, – сказала Дарья. – Я сейчас.

Она вышла и сейчас же явилась с письмом в руке.

Князь нетерпеливо разорвал пакет.

«Дорогой князь, – прочел он, – я ухожу на родину, чтобы стать в ряды ее защитников. Мой долг и мое сердце призывают меня под знамена императора. Совесть не упрекает меня. Я никому не давал слова и, следовательно, свободен в своих поступках. Г. Дюмон едет со мною. Несмотря ни на что, после родины самые горячие его симпатии принадлежат России. Он умоляет вас принять от него в воспоминание вашего великодушного отношения ко мне, кого он полюбил, как сына, его маленький музей; это – часть его души, и он хочет, чтобы музей был в достойных руках. Он просит еще не оставить его старую слугу, которой любовь к родине помешала, несмотря на все ее горе, последовать за ним. Еще раз выражаю вам мою глубокую благодарность и прошу передать мой почтительный привет княгине. Невольный враг, я никогда не перестану любить и уважать русский народ. Быть может, наши потомки будут счастливее нас.

Преданный вам виконт Ж. де Соберсе.

P. S. Я знаю, что ваш племянник в армии, во вражеских рядах; я все же его друг».

Князь был тронут этим письмом.

– Ты знаешь, что пишет мне виконт? – обратился он к Дарье.

– Знаю, – ответила Дарья и заплакала.

– Ну, так завтра я пришлю сюда людей, ты все им укажешь и сама тоже переедешь ко мне, – сказал князь.

В глубоком раздумье вернулся он домой. Он застал Ирину дома в столовой с ее отцом, тоже только что приехавшим.

Князь дружески поздоровался с ним, поцеловал жене руку и на ее вопросительный взгляд произнес:

– Ничего не узнал, канцлер тоже ничего не знает. А Соберсе бежал.

– Как бежал! – воскликнул Буйносов.

Никита Арсеньевич рассказал о своем посещении Соберсе и прочел письмо.

Но Ирина слушала совершенно безучастно. Едва дообедав, она ушла к себе. После ее ухода Евстафий Павлович обратился к князю.

– Как похудела Ирина, – сказал овг. Князь кивнул головой.

– Она не хочет обращаться к медикам, – ответил он, – и не хочет уезжать ни в имение, ни за границу.

Буйносов покачал головой. Ему самому страстно хотелось поехать за границу, но средств на это у него не было, а снова спрашивать он стеснялся.

– И потом, – продолжал князь, – я боюсь, что близость к театру военных действий еще сильнее поразит ее.

– Но, во всяком случае, я поговорю кое с кем, – закончил Буйносов, – заручусь мнением медика, а потом буду настаивать на отъезде.

Князь кивнул головой.

Ирина провела бессонную ночь. Ею овладела непонятная уверенность, что слухи справедливы, что, действительно, произошло что‑то ужасное. Напрасно она отгоняла от себя страшные картины. Ей снился Левон, он звал ее, протягивая окровавленные руки, и шептал:

– Только сказать, только сказать…

Ей представлялись груды трупов, гром орудий, искалеченные тела.

Она металась всю ночь, плакала, молилась… То рвалась туда, то боялась возможной встречи там.

Пришедший на другой день Дегранж удивился измученному виду княгини. Но, по его мнению, скорбное выражение лица придавало ее красоте больше одухотворенности и делало ее похожей на мученицу. Он принес новые тревожные слухи. Но передавал их осторожно и с оговорками. Ирина так измучилась за ночь, что слушала его почти равнодушно. Затем Дегранж с грустью сообщил, что он на днях уезжает, так как имеет важные поручения в Варшаву по делам церкви и что по совету медиков должен провести некоторое время в Карлсбаде.

– Но отчего бы не поехать в Карлсбад и вам? – обратился он к Никите Арсеньевичу. – Мне кажется, для княгини это было бы полезно. Перемена впечатлений, курс лечения в Карлсбаде – это, несомненно, повлияло бы благотворно.

Князь был очень рад неожиданному союзнику и с жаром ответил:

– Да, я был бы счастлив этой поездке, не знаю, как княгиня.

Ирина сидела молча, опустив голову. В ее душе происходила та же борьба. Она боялась приблизиться к тому, от чего, по ее сознанию, должна была бежать, и страстно хотела этого.

– Я не знаю, – тихо отозвалась она, не подымая головы, – мне кажется, я так устала, что мне не хочется двигаться.

Она усмехнулась.

– О, это нехороший признак, – улыбаясь, заметил Дегранж, – в таком случае именно необходимо насильно оживить организм. Нельзя поддаваться временному упадку духа. Здесь, вдали от событий, в неизвестности нервы чрезмерно напрягаются. Я понимаю, какие великие для России и страшные события теперь совершаются. Но их легче переживать вблизи, чем вдали в полном неведении.

Последние слова Дегранж произнес с особенным ударением. Ирина молча покачала головой, между тем как сердце ее сильно билось и она готова была кричать: ехать, ехать, ехать!

Вечером приехал Буйносов и прямо начал с того, что сегодня он видел медика Киршбаума, который лечит всех сенаторов, и с первых же слов о состоянии здоровья Ирины Киршбаум заявил: в Карлсбад!

– Я завтра же привезу его, – закончил Буйносов.

– Ради Бога, отец! – воскликнула Ирина.

– Но, дорогая Irene, отчего бы нам не поехать и в самом деле? – ласково начал Никита Арсеньевич. – Для тебя это будет развлечением, а для нас, – ведь вы поедете с нами, Евстафий Павлович? – обратился он к Буйносову.

– Еще бы! – радостно откликнулся Буйносов.

– Вот видишь, – продолжал Никита Арсеньевич, – а для нас это полезно. Мы подлечимся.

Он нежно взял Ирину за руку.

– Притом мы встретим там своих. И, может быть, даже Левона. А? Поедем.

Князь чувствовал, как похолодела в его руке рука Ирины, когда она тихим, беззвучным голосом ответила:

– Делайте, что хотите, я на все согласна.

XXII

Дорога действительно оживила Ирину. Она так по – детски была оживлена и весела, как давно уже не бывала.

Бахтеевы выехали целым поездом в сопровождении многочисленной прислуги, в числе которой устроилась и старая Дарья. С Бахтеевыми ехали Евстафий Павлович и Дегранж; последний только до Вильны.

Уже в дороге путники узнали печальные вести об оставлении Дрездена и отступлении союзных войск за Эльбу, а также и о смерти Кутузова.

Эта смерть особенно поразила Никиту Арсеньевича. Он вдвойне скорбно почувствовал утрату. Он потерял своего сверстника, с которым было связано много воспоминаний, и, кроме того, оплакивал в нем человека, нужного для России в эти тяжелые дни, в которого верила вся Россия.