Избранное - Николай Атаров

— Вы Маяковского любите? — спросила Рослова.

— Очень…

— А помните у него: «Любить — это значит в глубь двора…»? Помните, как дальше у него? Знаете, Оля, когда я думаю о любви, мне кажется, что ничего не было сказано умнее, правдивее, человечней. Помните?

Любить —                это значит                                в глубь дворавбежать             и до ночи грачьей,блестя топором,                        рубить дрова,силой         своей                  играючи…

Веточка медленно прочитала всю строфу. Мягкие, нежные ее губы слегка раздвинулись в улыбке, сразу изменившей выражение ее лица.

— В первый раз я поняла это, глядя на Анатолия. Мы еще не были женаты, и ребята ходили ко мне из города, заботились, чтобы я не простудилась, дрова кололи, печку топили. И Анатолий, он так уставал — все время шли ночные полеты, но ему хотелось самому все дела на свете переделать: и для меня, и собственные свои. Может, неинтересно?

— Ой, что вы!..

— Знаете, Оля, сегодня Чап своим тостом напомнил многое. Сразу нахлынуло… А мой Анатолий буркнул: «Попрошу без культа личности». Ведь врет все: разве это не у него самого культ личности, ведь я же изменилась, располнела? Я теперь взрослая женщина, мать. А он не замечает этого. И ребята тоже. Так и надо! Что с того, что годы идут! Как мы счастливы с Анатолием — даже страшно!

— Веточка, если бы вы знали… Я так себя ненавижу, я так себя ненавижу, я так все испортила.

Но Рослова почему-то не дала Оле высказаться, рассердилась, качнула лодку, уцепившись руками за борта.

— Так вот, меньше мечтательности, Оля! Я все понимаю! Меньше уединенности, расслабленности, изнеженности. Вы там уединились чересчур. Мне почему-то становится лучше, когда я держусь ближе к людям. Право, может, и вам так будет лучше? С ним не расставаться, а все-таки к людям ближе. Вот и сейчас давайте к людям!

Они подгребли к берегу, и Веточка выпрыгнула из лодки в объятия своего Анатолия. Рыбаки тащили бечеву по берегу. Кто пропустил ее за спиной, кто у локтей, кто, как Абдул Гамид, натянул себе на плечо и шагал прочь от озерка, будто чтобы больше на него и не оглядываться. Еремей Ильич поймал две рыбешки и спрятал их в карман.

— Ну, давай доить! — крикнул он самому себе и побежал, обгоняя цепочку рыбаков, чтобы схватиться впереди всех за лямку — «доить» невод.

Невод менял форму. Дети заглядывали в него, как в плетеную корзину, — там билась серебряная чешуя.

Домой вернулись поздно, в темноте. Возле калитки стоял грузовик, вернее — целый стог душистого сена. Эдик Мотылевич заметил, что в темноте грузовик похож на голову в очках, с лохматой шевелюрой и имеет профессорский вид. Внесли в дом корзину с рыбой. Оля хотела быть одна и взобралась на верхушку стога. Она видела, как ужинали мальчишки на веранде, как Огнев все не мог уняться: восхищался большим судаком, держа за жабры, взвешивал его на руках, смотрел в зубы, бил по боку, как корову.

Потом кто-то стал карабкаться к Оле на грузовик. Это Салаватик.

— Ты не спишь? — спросила сверху Оля.

— Я сейчас убегу, — прошептал мальчик. — Ты только зажим отдай обратно.

— Зачем же ты дарил?

— Я хотел… Мне ничего не жалко, — сбивчиво шептал Салаватик. — Но ведь зажимы теперь не носят, как же я могу зажим дарить? Сама понимаешь. Веточка надо мной посмеялась. Так что отдай обратно.

— Безоговорочно?

— Да уж… потерпи; я что-нибудь другое подарю.

Он убежал с зажимом. Оля вслушалась в его удаляющиеся шаги, в отчетливые звуки ночи. Неутомимая Веточка растапливала печь; там, в доме, пылал огонь, и резко выделялись цветы в горшках на окне, и красное пламя отражалось в стеклах. Где-то в деревне заплакал ребенок. Дикторский голос по радио читал текст для газет — медленно, по слогам.

— По бу-кы-вы-ам… — отчетливо произносил диктор.

Все слышно.

— По бу-кы-вы-ам, — снова повторил диктор.

Оля улыбнулась. Она тоже по буквам, по складам разбиралась в том, что с ней произошло. Неужели никогда больше не испытают они с Митей то чувство, будто они одни в целом мире? Неужели этого не надо? Или Веточка не все сказала?

Снова кто-то карабкался к ней, шуршало сено под чьими-то руками.

— Помогите-ка, Оля, скольжу, — шептала Веточка. — Хорошо тут у вас. Сейчас уйду, а то рыба сгорит.

Сидя рядом с Олей, она глубоко вздохнула, чтобы отдышаться, и сказала:

— Вот что хотела вас спросить. Только отвечайте на совесть. Вы работать хотите?

Оля отпустила руку Веточки.

— Рубить дрова?

Веточка сперва не поняла, а вспомнив, рассмеялась.

— Вот, вот… Я сейчас с Брылевым говорила. Он может вас взять на временную работу. До начала занятий в школе. Говорит, нормировщица нужна. Хотите?

— Хочу. Сейчас с ним поговорить? — Оля нетерпеливо вскочила на колени.

— Что вы! Сейчас поздно. Оля, только вы подумайте, не спешите. Он говорит: дело все-таки утомительное, возьметесь — бросите, нехорошо будет.

— Нет, не брошу.

Пожав ей руку, Веточка скользнула на землю, из темноты донесся ее голос:

— Ну, смотрите же!

Брылев сказал, что она будет хронометрировать работу грузчиц и шоферов на выгрузке кирпича вручную, но в первый раз она совсем растерялась: что же хронометрировать?

Оля не различала лиц. Какие они — старые, молодые? Ей некогда было разглядывать. Она видела только, как четыре пары рук в рукавицах сбрасывают с грузовика кирпич, и чьи-то острые лопатки ходят ходуном в вырезе потемневшей от пота майки, и пыльная коса, не забранная под платок, летает со спины на грудь и обратно.

Ближе к полудню все стало от зноя тягучее, поплыло. Рано утром звон кирпича был сух и короток, а теперь он стал длительным, певучим; плыл пар над радиатором грузовика, надвинувшегося на Олю, плыли розовые пятна перед глазами.

Кажется, ничего особенного не происходит. Сиди и записывай чужую работу — дело нехитрое. Но то, что, сидя под открытым небом, на глазах у людей, надо бесцеремонно вглядываться в тяжелую работу, именно вглядывание в чужой труд было утомительным душевным испытанием. От одного этого измучаешься… Оля ссутулилась на своих трех кирпичиках; пот натекал на губы — она его слизывала; и она давно уже чувствовала, что паспорт, спрятанный на груди, прилип к телу — мокрый, а некуда его девать, и нет времени.

Кто-то подошел, заглянул в ее записи.

— Хронометраж, скажите пожалуйста! Что же это за специальность — кирпичи грузить?..

Она прижала блокнот к груди.

Одна из грузчиц глянула в ее сторону:

— Ты бы в холодок села. Что ты тут пишешь?

— Сама еще толком не знаю, — ответила Оля. — А зачем вы подметаете? — спросила она, в свою очередь, показывая на веник в руке грузчицы.

— А чтобы чисто было. — Лицо говорившей по самые глаза завешено от пыли косынкой, но глаза улыбаются. — Под метелочку прибираем!

Грузовики подходят неравномерно: то сразу пять-шесть машин, тогда шоферы ругаются, нетерпеливо сигналят, а то целый час ни одной машины, и грузчицы спят в тени штабеля.

Молодой шофер выскочил из кабины, откинул борт небрежным движением, с ходу стал форсить, заигрывать с грузчицами. Те работают попарно: две — в кузове, две — на земле. Самая маленькая среди них — в нижней паре. И эту маленькую Оля приметила: зовут ее Тосей. Когда верхние отдыхают, она ставит голые локотки на доски кузова грузовика.

— Ты за нашей Тосей не ухлестывай! — крикнула одна из грузчиц. — Она у нас бригадир.

— Бригадир — это звучит гордо! — подхватил шофер, переиначив знакомое Оле горьковское изречение.

И оттого, что грузчицы, оказывается, молодые, а веселый шофер читал, видно, те же книги, что и Оля, — странно, от таких пустяков ей стало легче, она почувствовала себя здесь не такой уж посторонней.

Когда вечером Оля в автобусе вернулась в город и приплелась домой, ее так сморило, что в ответ на разные рассуждения Марьи Сергеевны о том, что Оля слишком дорогой ценой хочет расплатиться за свое самолюбие, она только утвердительно кивала головой, прихлебывая крепкий чай из большой чашки. Она немножко оглохла. Привстав, почувствовала, что ноги подкашиваются, и снова села. А Марья Сергеевна продолжала говорить о том, что в будущем году попасть в вуз будет не легче, чем в нынешнем, и чтобы попасть, надо отлично кончить школу, а чтобы отлично кончить, надо хорошо отдохнуть, а это не отдых — грузить кирпичи… да хотя бы даже смотреть на такое занятие! Это было продолжением вчерашнего спора, и Марья Сергеевна подумала, что Оля смеется над ней, соглашаясь со всем, против чего вчера возражала, и только тут заметила, что Оля спит, и, оборвав себя на полуслове, кинулась стелить ей постель.