Избранное - Николай Атаров

— Не знаю.

— Это наша с вами первая трудность. Я ведь тоже не знаю. Мы оба не знаем. Тогда давайте догадываться. Уж коли приехали, давайте вместе думать. Вот, например, мне кажется, что в настоящей любви люди объясняют друг другу, как надо быть человеком. Как надо быть человеком — очень серьезная наука. Жизни иному не хватает, чтобы понять, разобраться. Ну, они сейчас поссорились. Допустим. Но ведь, поссорившись с ней, Митя поступил в меру своих лет правильно? Вы так не думаете? Может быть, неправильно? Вы спорьте со мной, Чап! Ей нравилось быть жертвой обстоятельств, а он осудил ее за это. Может быть, я ошибаюсь? Может, он просто сбежал от сложных переживаний? Что с ними будет дальше? А, Чап?

— Этого угадать нельзя, — серьезно ответил Чап.

— Да, может быть, и не нужно! Помирятся — очень хорошо. А разойдутся — значит, и цена им другая. Давайте пойдем пошлем ему телеграмму! — вдруг предложил Егор Петрович.

— Какую? — оживился Чап.

— За двумя подписями. Он все поймет. Я думаю примерно так, раз он в Калуге: «Не забудь посетить домик Циолковского…» И что еще?..

— «…помни, что тебя здесь ждут», — подумав, твердо произнес Чап.

— Идемте!

Они шли по широким сонным улицам Слободы, пересекли неогороженное футбольное поле. Егор Петрович был чем-то очень доволен, разговорился — не остановишь. Он просто помолодел. Он задавал присмиревшему Чапу самые удивительные вопросы и сам же на них отвечал.

— Вы понимаете — ревности у них нет! Слежу за ними — все есть! Ревности нет. Это ведь удивительно! Я ревновал.

Когда подходили к тускло освещенному зданию почты, Егор Петрович рассмеялся.

— А насчет вашего «рассудочного отношения», если только вы это серьезно… Помню я одно утро в Арзамасе. После ночного свидания с девушкой дежурил я в ЧОНе, были такие части особого назначения. Ходил по саду, слушал птиц, читал какую-то книжечку Горького и вдруг наткнулся у него на такую фразу: «Самое прекрасное, чего достиг человек, — это умение любить женщину». Что, брат?

— Ну, это из другой оперы! — рассердился Чап.

И пока Егор Петрович заполнял телеграфный бланк, Чап не сводил пристального взгляда с Митиного отца.

Август был самый знойный месяц лета. А самый знойный день августа был тот, когда наконец вернулся Митя.

С утра отпросившись у Брылева, Оля отправилась в школу за учебниками. Близилось начало учебного года. В длинных коридорах было пустынно, только несколько матерей, держа за руку маленьких, разговаривали на лестнице со сторожихой. Знакомое личико выглянуло из-за барьера раздевалки.

— Сибилля! Ты?

В мгновение Оля, скакнув, села на барьер и перемахнула на ту сторону. Они обнялись и жарко расцеловались. Оля что-то шептала девочке, расправляла бант на ее голове, смеялась, не выпускала ее из рук. Подошла мать Сибилли. Оле стало вдруг грустно. И даже не понять, откуда грусть. И грусть ли это? Просто вспомнилось многое… Оля простилась, купила учебники, заторопилась в Дикий поселок. Только у автобусной остановки, в толпе ожидающих, она стряхнула с себя странное чувство, даже махнула рукой, подумала — и еще раз махнула.

Солнце уже поднялось высоко, обещая полдневный зной, когда Оля подошла к грузчицам. Она сразу заметила, что девушки устали, выбились из сил. На выставочной площадке сегодня творилось что-то похожее на аврал.

— Гуд бай по-японски! — кричал озорной шофер, отчаливая в новую ездку.

— Ну, шаляй-валяй! — гневно гудела Ганя Милосердова, озирая полукруг без толку сигналящих машин.

В тесноте у подъемного крана два грузовика сцепились бортами. Каждый действовал за себя, а все горланили, спешили, торопили, и не было ни у кого желания задуматься и привести в порядок всех касающееся дело.

В тот день начальник автобазы Пантюхов весь грузовой автопарк согнал на кирпичные перевозки — так он решил проучить жалобщиков из стройуправления. Ближе к полудню Пантюхов послал еще грузовики-самосвалы. С устрашающим скрежетом они вываливали кирпич, превращая его в щебенку.

Сердце отяжелело у Оли Кежун. Ей стыдно было, что столько может быть чудовищной бессмыслицы. Когда к месту разгрузки подъехала легковая машина, Оля не сразу поняла, что тот, бритоголовый, в светлом кителе, а кавказских сапогах, вылезающий из дверки, и есть ее дальний родственник. Никак не думала, что он посмеет сюда явиться.

Начальник автобазы приехал не один. Первым вышел из машины человек, что-то значивший в судьбе Пантюхова: Оля заметила это по знакомой Фома-Фомичевой черточке — как он для этого человека обставлял, точно забавное зрелище, безобразный аврал.

— Битва на Марне! — пошутил Пантюхов, но гость не ответил улыбкой.

Чтобы штабель не мешал видеть, Оля вскочила на свои кирпичики. Она не соображала, что Пантюхов сам может ее заметить. Она и себя-то не помнила.

— Что, затоварились? — спрашивал Пантюхов агентов снабжения. — На вас, братцы, не угодишь — то мало, то много…

Один из шоферов стал укорять начальника. Пантюхов, вежливо смеясь, возразил:

— Вот как ты меня уговариваешь! Член парткома, а сам второй час стоишь у крана. Я тебе, как старый шофер, скажу по секрету: грузовик работает, только когда крутятся его колеса.

Тося Лапочкина тоже что-то крикнула о бое кирпича. Пантюхов, снисходительно вглядываясь в маленькую грузчицу, спрашивал ее:

— А ты-то знаешь, сколько целый стоит? Пробубнила что-то, не разберу. Сорок копеек он стоит! Беспощадная какая, сердитая. Как твоя фамилия-то?

— Лапочкина!

— А кто я, знаешь?

— Начальник автобазы.

— А кто тебе сказал?

Он защищался своим самодовольством, хотел всех подавить жизнерадостной наглостью: это ему не раз удавалось в жизни.

И тут началось что-то неожиданное. Не все поняли, что должно произойти. И Митя Бородин, только что подошедший к месту происшествия, тоже не сразу понял, что собирается делать Оля.

Он стоял на глинистом бугорке вынутого грунта и жадно глядел на нее.

Лишь час назад он вбежал в квартиру и, выслушав рассказ Марьи Сергеевны, понял, что ему нужно немедленно увидеть Олю. Он поспешил в Дикий поселок, прорвался на строительную территорию.

Это была ошеломившая Митю минута, когда Оля соскочила со своих кирпичиков, быстро нагнулась и подобрала с земли обломок кирпича. Что-то угрожающее было в движении ее вытянутой руки с зажатым в кулаке осколком. И при всем том — ни слова! Что-то прихлынуло к горлу Оли и не давало сказать ни слова.

Массивная фигура Пантюхова вдруг вся опала, съежилась. Наверно, его испугала неожиданность встречи — то, что на него шла именно Оля. Он заторопился прочь от нее. Его кавказские сапоги торопливо полезли в машину.

Оля подошла вплотную, сунула обломок в открытое окно машины.

— Кто вам это позволил? Не ваше это, не ваше! Кирпич с завода идет хороший, а получается кругляк, кромка вся обитая! Как вам не стыдно… дурноед такой! — кричала она, не сознавая, что ругает его чаповским словом.

Только сейчас у всех отлегло от сердца: нормировщица не собиралась бить начальника автобазы, она лишь показывала ему плоды его работы. Молчаливый человек, привезший Пантюхова, одобрительно глядел на Олю.

Стараясь скрыть растерянность, Пантюхов крикнул водителю: «Ну, я на печку…» — имея в виду кирпичный завод. Шоферы и грузчицы знали это техническое выражение, но сейчас возглас Пантюхова вызвал улыбки, даже смех. Пантюхов, видно, догадался, что означал этот смех. Сам-то он больше уже не смеялся.

Со своего холмика Митя видел все. Возле пылающих на солнце штабелей кирпича еще не разошлась толпа, окружавшая только что отъехавшую легковую машину. Там стояла и Оля. Ее обступили шоферы и грузчицы, они смеялись, хвалили Олю. Вот она, близко! Тогда Митя сбежал с бугорка и быстро пошел по тропе в сторону. Пусть Оля не знает, что он здесь, пусть говорят люди, которые с нею работают.

Прошло не меньше часа. Дожидаясь обеденного перерыва, Митя бродил среди навала досок, тюков рогожи, листов толя, над которыми ветер иногда взвихривал колечки пыли. То, что рассказала тетя Маша, было неожиданно, а если вдуматься — похоже на Олю… А он, Бородин, о котором всем говорили: «Ну, этот справится!» — чем, в сущности, он занимался это время? Он поехал в Калугу, а мог бы не ехать. Он, конечно, поддержал команду в многоборье, и целый день провел в домике Циолковского, и только теперь, досыта наглядевшись из окна вагона, понял, какая красота северные кудрявые березовые рощи. Все это было интересно, но не обязательно и ничего ему не стоило.

По дороге в Калугу в поезде Митя не расставался с Самойловым; в тамбуре вагона все рассказал ему, ничего не утаил, вплоть до записки, оставленной на столе. Самойлов выслушал и сказал: «Тюфячок…» С этого началось. Они были друзьями всю дорогу, а после этого разговора их отношения немного охладились. Впервые Митя услышал о себе такое суждение. Что-то отверг Самойлов в Митином характере. Было неожиданно обидно, что стал он на сторону Оли; неожиданность была в том, что он прав. Никогда так не думал о себе Митя, как в дни поездки. Детство, детство… Все было детство. Он не боролся за Олю по-настоящему — он только любовался ею весь год, слишком простодушно. Конечно же, тюфяк, тюлень. Ведь он не знал еще ее характера, он принимал за характер то, что от возраста, а тут еще ее горе…