Няня на месяц, или я - студентка меда! (СИ) - Рауэр Регина

Они уходят, и с мрачным молчаливым Лавровым я остаюсь наедине.

— Дарья Владимировна, скажи, что Алла Ильинична обзавелась щенками и притащила их вам похвастаться, — Кирилл Александрович предлагает со смесью раздражения и надежды.

Кладет ключи на тумбу, и сказать, как он просит, мне хочется, инстинкт самосохранения настаивает, но…

— Почти, — под хмурым взглядом отвечаю честной и оптимистичной золотой серединой, — пока они точно поживут у нее, Кирилл Александрович.

— Штерн…

Взглядом по мне режут, и объяснять приходится:

— Ну мы их с сусликами нашли, пока вы там… Они совсем маленькие и они могли умереть, мы же не могли оставить их на улице, Кирилл Александрович! — я чащу и невольно сторонюсь, когда он приближается.

Вот только Лавров едва заметно усмехается и проходит мимо, удаляется, и мое обещание летит ему в спину:

— Я… я сама их пристрою, развешу объявления и найду им хозяев. Вы не волнуйтесь, Кирилл Александрович.

Он останавливается у кабинета и снисходительной насмешкой меня одаривает:

— Я не волнуюсь, Дарья Владимировна.

Дверь кабинета закрывается тихо.

И насмешливо.

И волнуюсь уже я, точнее бешусь.

Противный, непробиваемый, самоуверенный гад… раздражает и швырнуть в него хочется телефон, чтобы посмотрел сколько раз я звонила и писала.

Два часа.

Его не было больше ста двадцати минут, что в секундах выйдет запредельно много, и я с уверенной улыбкой уверенно успокаивала монстров и говорила, что их ненаглядный дядя уехал по срочным делам — машина ведь тоже исчезла — и с ним все в порядке.

И он скоро вернется.

А плохая тетя больше не вернется, Кирилл Александрович с ней справился, как Дерек с Зельдей. «Принцессу-лебедь» монстры обожали, и сравнение им понравилось.

Их в отличие от меня оно успокоило.

Я же успокоюсь сейчас, когда до звона окон долбану дверью кабинета, войдя без стука, и срывающимся от злости голосом сообщу:

— Я… я вас ненавижу, Кирилл Александрович!

Искренне, и Лавров, зажав сигарету между губ и вываливая из выдвинутых ящиков стола кипы бумаг, застывает и глаза на меня поднимает.

Темные брови удивленно вскидываются, и, вытащив сигарету, он выпрямляется и издевательски, крайне участливо интересуется:

— Давно с чувствами определилась, Дарья Владимировна?

Бесит.

И хочется завизжать, что ни с какими чувствами я не определялась, нет у меня к нему никаких чувств.

Только злость, раздражение, обида, тревога, беспокойство, влечение и… белоснежные листы мнутся под моими ладонями, когда под давящим взглядом я приближаюсь и о стол опираюсь.

— Это жестоко, жестоко и эгоистично… — голос все же подводит, срывается под безразличием синих глаз и горечью дыма, что обволакивает, дурманит, — я… я два часа пыталась до вас дозвониться! Вы уехали ничего не сказав, не отвечали на звонки. Вы оставили нас, кинули, а суслики испугались и я понятия не имела, что им сказать!!! Я волновалась, а ты не отвечал!

— За меня волновалась, Дарья Владимировна? — он переспрашивает колко, вкрадчиво.

И смотрит иронично.

Ледяной безразличный взгляд, и мое кольцо жестом фокусника кидается поверх бумаг. Крутится волчком и заставляет отшатнуться.

— Волнуйтесь, Дарья Владимировна, лучше за жениха, — Кирилл Александрович предлагает с любезной сухостью и едкостью, что скорее во взгляде, чем в голосе.

И под следящим пристальным взглядом мое любимое колечко кажется чем-то постыдным, грязным, марающим руки и… совесть.

Не надо брать, смахнуть со стола, выкинуть и… кольцо я беру, надеваю, не отводя взгляд от Кирилла Александровича.

— Спасибо, — получается желчно.

Заключительно, и насмешливые слова бьют по затылку, когда дверь уже открыта:

— Мои поздравления с грядущим торжеством, Дарья Владимировна.

Раз, два, три… дверь я захлопываю перед собой же, разворачиваюсь и… раз-дра-жа-ет…

— Кирилл Александрович, идите к чертовой бабушке и с советами, и с поздравлениями. Моя личная жизнь вас не касается. Меня ведь не касается, кто сегодня визит вежливости нанес. И куда вы потом уехали меня не касается. Меня вообще ничего, связанного с вами, не касается! И звонки вы мои, конечно, можете игнорировать, пропадать где вам вздумается, объявляться как ни в чем не бывало…

И горсть бумаг со стола берется сама, подымается и обратно летит.

Шумно.

Ударяется и по полу разлетается, забирая с собой мое самообладанием.

— Кто это вообще был? И почему ты ей ничего не сказал?! Почему разрешил?! Она про сусликов такое говорила…

Я задыхаюсь, и договорить не получается.

Горло перехватывает.

От страха, что вырывается наружу, переплетается с прошлым, почти забытым и в то же время слишком свежим, пусть и прошло много лет, но… кабинет большой и солнце, проникая сквозь большие окна, неровными пятнами высвечивает темные квадраты линолеума.

Или светлые.

Их много, и они переплетаются причудливо, скрываются под диваном, что у стены. Диван — неудобный, жесткий и с пружинами, а постельное белье — колкое и скучно белое, с черной печатью у края, и мама улыбается, объясняет, что «т» палочка «о» — это терапевтическое отделение. Еще от него пахнет лекарствами… и я мотаю головой.

Сегодня его доставать не придется, мама обещала, что мы пойдем домой и вечер проведем только вдвоем, посекретничаем, и дядя Влад — что за смешное имя Владлен?! — с КилДиБилом не придут.

Замечательная новость, и я радостно улыбаюсь, достаю из упаковки зеленый карандаш и с особой тщательностью вырисовываю усы.

Зеленые.

Как у КилДиБила, он позавчера уснул в гостиной и усы зеленкой ему пошли, я старалась. Пусть мама потом и ругалась. И свой портрет — завтра-то дядя Влад обещал прийти — он оценит. Я ведь тоже стараюсь и на маму тревожно кошусь.

Она за соседним столом, пишет истории, и ручка в ее пальцах скользит слишком быстро, а синие завитушки на белом полотне бумаги появляются еще быстрее. У нее сосредоточенное лицо, и на мои художества ей смотреть некогда.

И я тихо сползаю на край стула, чтобы дотянуться ногами до пола, склоняю голову, как она, и лицо сосредоточенное пытаюсь сделать. Ее копировать мне нравится, воображать себя врачом интересно.

У меня даже собственный стол уже есть, с припрятанной в нижнем ящике шоколадкой, и… карандаш падает с глухим стуком, катится под стол и, переставая быть врачом, как мама, я вздыхаю и со стула сползаю окончательно, ползу по линолеуму за ним.

— Данька, еще четыре истории и идем домой, обещаю, — мама отзывается на шум.

Машинально и привычно.

Но ответом ей становится грохочущая дверь, а не я…

— Она ведь ненормальная в этой ярости, — я говорю уже взахлеб и Кирилла Александровича не вижу, моргаю, но он мутным пятном все равно расплывается перед глазами.

Слишком длинный день.

Все и сразу, и я устала.

— Ударила, а он тогда стул кинул…

И надо успокоиться, замолчать.

Лаврова все это не касается, он чужой, он не поймет, съязвит в очередной раз, усмехнется, но… под пальцами вместо бумажных листьев оказывается тонкая ткань рубашки, и я ее сжимаю, цепляюсь изо всех сил и утыкаюсь, судорожная вздыхая. И руки, прижимающие, скользящие по спине, чужими не кажутся.

Так правильно.

Спокойно, и договорить получается:

— Они вечно всем недовольны, больница ведь не курорт и не пятизвездочный отель, а они ждут, что с ними носиться будут, к каждому пациенту индивидуальный подход, — слова с коммуникативных навыков выговариваются с отвращением, про подход и обращение по имени-отчеству не менее трех раз за прием говорить легко, когда учишь, а не работаешь, — и постельное новое должно быть, а палаты одноместные, ведь соседи мешают, стонут и болеют, а еда невкусная, таким даже свиней не кормят, а их заставляют. Он глупости орал. Бабка всю ночь кричала за стенкой, мешала спать, а сейчас еще колбасу копченную жене обратно отдали, не разрешили…

…и я не соображаю нырнуть обратно под стол, спрятаться. Я от стола отступаю, жмусь к стене и тихо-тихо скольжу к маме. С ней ведь безопасно, да и сначала скорее необычно, чем страшно. Еще смешно… налитые кровью вытаращенные глаза и красное лицо, но в глазах много злобы. Она выплескивается, заполняет кабинет и страх появляется, а он впивается пальцами в стоящий перед ним стул, наклоняется вперед. И его крик, слишком громкий, мамин ответ заглушает.