Няня на месяц, или я - студентка меда! (СИ) - Рауэр Регина

До кованной калитки метров десять.

Вот только отступаю я назад, пячусь и взгляд от черной фигуры — предвестницы бед — отвести не могу.

— Боишься? — женщина поддается к нему, и бескровные губы зло кривятся. — Любишь, живешь и радуешься? Молодая жена, дети… им ведь столько же, да?

Она спрашивает требовательно, пугающе, и Кирилл Александрович отвечает после долгого молчания и противостояния — я уверена — взглядов:

— Да.

Кивок получается удовлетворенным, победным, а сама женщина шипит:

— Ненавижу, проклинаю!!! Слышишь?! Чтоб в мучениях, чтоб они сгнили, медленно, и ты б видел, жил, смотрел и ничего не мог сделать, чтобы все отказали, не помогли, как ты тогда. Тварь! Ненавижу!!!

Пощечина выходит резкой, звонкой, и с криком Яна она сливается, тонет. И я запихиваю сусликов в арку между домом и кованным забором.

— Даша! — суслики смотрят испуганными глазами, и их искаженные лица напоминают слова женщины.

И злость загорается сама, вспыхивает моментально.

Она не смела такого говорить и бить Кирилла не смела, а я не смею вернуться и сама влепить ей пощечину, а лучше ударить по-нормальному.

Димка всегда кривится, что пощечины удел истеричных барышень.

— Она Кирилла ударила! — Яна всхлипывает и ко мне жмется.

Вцепляется почти до боли.

— Ты оставила его одного! — Ян сжимает кулаки, обвиняет.

— Кирилл… справится, — я не уверена, но говорю уверено и к стене чужого дома приваливаюсь.

Пускать сусликов обратно в любом случае нельзя, а Лавров в крайнем случае еще одну пощечину переживет.

— Мы должны ему помочь! — Ян топает ногой.

— А я ее боюсь, она страшная… — Яна шепчет и лбом мне в живот утыкается.

— Лучшая помощь, если ты не будешь лезть во взрослые дела, — я сама злюсь и ответ Яну получается с раздражением, которое он игнорирует и к забору в кусты лезет.

За торчащей палкой.

Воитель.

— Ян! — я прикрикиваю и, оттолкнувшись от стены, уже готова его вытащить из зарослей и палку отобрать, но Ян выскакивает сам, подлетает ко мне.

— Даша, там кто-то есть!

— Чего?! — я смотрю удивленно.

И недоуменно, ибо кусты и трава не настолько огромные, чтобы там спрятался человек.

— Посмотри! — Ян хватает за руку, настаивает.

Забывает, кажется, про Лаврова и выбора мне не оставляет.

Ладно.

— И где?

Я подхожу и ничего не вижу, пока Ян не раздвигает шикарно разросшиеся лопухи.

Обувная коробка.

И черный нос, торчащий из нее, мокрый.

Два носа.

Две пары глаз, черных и расфокусированных, два комка шерсти: черный и рыжий. Они поскуливают, если прислушаться и склониться, проверяя живы ли.

— Даш… — Яна выдыхает едва слышно и слезы с отчаяньем в ее голосе слишком отчетливы.

И да, Лавров, если его там не убили, убьет нас.

[1] Б. Заходер «География всмятку»

Глава 28

Грелку одалживает Алла Ильинична.

Пипетку.

И молоко, оттеснив меня от плиты, греет она же, смешивает с яйцом и размеренно рассказывает:

— … Саша мой, царство ему небесное, был страстным охотником. И друзья его такие же. Поголовье уток каждую осень уменьшали знатно. Перовцы, — она качает головой, оборачивается, и на ее губах играет тонкая улыбка, далекая, — я их так называла. Охотники на привале кисти Перова. Саша обижался все двадцать семь лет брака. И все двадцать семь лет у нас были собаки. Русская спаниель, он признавал только их. Мальчиков, а ему однажды девочку подарили. Отказаться было нельзя, так Саша Герду отдал мне…

Алла Ильинична замолкает, и ее взгляд затуманен воспоминаниями:

— Мы после нее сук никогда и не брали больше, до сих пор болит… Герда умерла во время родов, четверо щенят оставила и все…

Я под неодобрительный взгляд Аллы Ильиничны расположилась на подоконнике, а прибежавшие суслики устроились по обе стороны от меня. Слушали заворожено и на кутят, что соседка Лаврова строго приказала мне греть собой и поить глюкозой, смотрели, трогали осторожно пальцами, и после слов Аллы Ильиничны мы с монстрами начинаем пыхтеть одинаково печально, шмыгаем носами.

И Яна спрашивает взволнованно:

— Баб Аля, а наши щенки ведь не умрут?

— Не умрут, — Алла Ильинична заверяет и молоко, проверяя, на запястье капает, — мы им не дадим. Мы их сейчас накормим.

И спать уложим.

В плетенную корзину.

Ее тоже приносит Алла Ильинична, качает головой и поджимает губы. Выговаривает с горечью, пока суслики убегают наверх искать старый свитер Яна вместо подстилки:

— Нелюди, выкидывать животных… не понимаю, да утопить лучше, чем оставить медленно умирать. Им ведь двух недель даже нет…

Нет.

И что делать с ними я не представляю, и любопытной Алле Ильиничне, что выкатилась из квартиры, стоило нам только выйти из лифта, искренне благодарна.

У меня животных никогда не было.

Даже когда в нашей жизни появился па с Димкой, собак и кошек заводить не разрешили. Оба. Почти синхронно и с одинаковыми аргументами.

Ибо в сознательность ни меня, ни Димыча они не верили, а у самих времени заниматься собаками-кошками и прочими домашними питомцами не было.

«Дети, с нашим образом жизни вы максимум себе можете позволить собаку, плюшевую, — вздыхала мама, — даже за хомяками и рыбками нужен уход. И никто из них жизни с нами не заслужил, пожалейте животинку. Вы даже кактус засушили…»

Кактус был самым весомым аргументом, после которого мы соглашались, что живое создание — это ответственность.

Большая.

Особенно, если собака, которую помимо еды и прививок надо еще и выгуливать. Ежедневно, по любой погоде, утром и вечером.

А щенков, как сказал всезнающий гугл, к тому же кормить следует каждые два-три часа, что невозможно и некому.

И Кирилл Александрович за притащенных в его квартиру кутят меня все же прибьет.

Наверное.

Когда появится…

— Не отвечает? — Алла Ильинична, кормя щенков, спрашивает мимоходом, перехватывает мой взгляд, обращенный к молчаливому телефону.

— Нет, — я давлю ненавистное волнение, но к окну подхожу и истуканом застываю.

Nein, ne, нет.

Черная женщина, словно из детской нелепой страшилки, ушла столь же незаметно, как и появилась, исчезла.

И Лавров тоже.

— Она с обеда тут ходила, — негромко и неохотно произносит его соседка, — Татьянка с ней разговаривала. Мамаша Владика, с которым Ян тогда подрался.

Светлые волосы, рыбьи глаза… сорока, я помню.

— Надо было сразу тебе сказать, а я запамятовала да и значение не придала, — Алла Ильинична продолжает со вздохом, — кто ж знал…

Никто.

Я мысленно соглашаюсь и от окна заставляю себя отвернуться. И скрежет замка первыми слышат суслики, перестают медитировать над уснувшими щенками, выскальзывают тихо в коридор.

И на Лаврова приглушено и возмущенно шикают.

Детей — особенно собачьих — будить нельзя.

— Мне, пожалуй, домой пора, — Алла Ильинична из-за стола поднимается степенно и корзину с кутятами берет. — Думаю, им пока лучше будет у меня. Время кормить у меня есть, и заботиться в отличие от вас я за такими крохами умею.

Умильная улыбка, обращенная сопящим щенкам, с Аллой Ильиничной не вяжется, и строгий взгляд в мой адрес успокаивает:

— Но подрастут — заберете. В моем возрасте собаки — это лишний повод к гипертензии…

Она причитает, собирается умирать, грозит указательным пальцем потолку, возводит туда же густо накрашенные глаза.

Манерничает.

И улыбку приходится прятать.

Мнение о соседке Лаврова незаметно меняется само, и любопытство со сплетнями в ее исполнение уже не раздражают. И вопрос к Кириллу Александровичу, что пить — Кирюша, я опять забыла: каптоприл или лизиноприл?! — тоже вызывает улыбку.

Которая сползает, когда суслики увязываются с ней, им надо убедиться, что кутята размещены с удобством и спокойной ночи пожелать им тоже надо.