Испытание Ричарда Феверела - Джордж Мередит

В течение первых двух недель изгнания нашего влюбленного еще поддерживали нежные записки от Люси, которые он по временам получал. Потом они перестали приходить; и тут Ричард впал в такое уныние, что не на шутку встревоженному отцу пришлось принимать меры, чтобы ускорить возвращение в Рейнем. В конце третьей недели Берри положил на обеденный стол два письма со штемпелем Рейнема; после того как баронет внимательно прочел их, он спросил сына, не хочется ли ему покинуть столицу.

— Вернуться в Рейнем, сэр? — вскричал Ричард и тут же поник головой и ответил:

— Как вам будет угодно! — сообразив, что безрассудный юноша чуть было снова в нем не проснулся.

Берри было приказано приготовить все необходимое для их немедленного отъезда в Рейнем.

Письмо, от которого сэр Остин оторвался, чтобы заручиться согласием сына, было плодом усилий мудрого юноши Адриена, и вот что оно в себе заключало: «Бенсон упорно поправляется. Он требует крупную сумму в возмещение понесенного им ущерба. Какое это все-таки счастье, что главным потерпевшим в доме оказался преданный дурак! Я совершенно с вами согласен, что преданный дурак — самое подходящее лицо для исполнения сложных планов. Бенсон сделался теперь уже фигурою исторической. Я пытаюсь ему разъяснить, что это само по себе уже является для него достаточным возмещением и что будущих любимцев своих сладкозвучная Муза[58] обычно отыскивает среди людей, подвергшихся порке; тогда только она и начинает их замечать; к сожалению, должен сказать, что Бенсон отвергает все преимущества, которые дают человеку размышления подобного рода, и предпочел бы жить в безвестье, сохранив в неприкосновенности свою кожу. Должно быть, героизм вырабатывается в человеке путем длительных упражнений. По натуре своей Бенсон принадлежит к числу людей преданных, но глупых: все остальное ему попросту навязали.

Означенная молодая особа уже уехала. С этой прелестной паписткой я разговаривал сам, равно как и со старым Блейзом. Оба они в общем-то рассуждали вполне здраво, хотя один при этом чертыхался, а другая то и дело вздыхала. Она очень мила. Хочется думать, что она не красится. Могу с уверенностью сказать, что на ноги она крепка, ибо два раза в неделю она ходит в Беллингем ублажить свою католическую душу, после чего, исповедавшись и очистившись на римский лад, она преспокойно шагает домой, на что я при моем протестантском телосложении не способен. На дороге в Беллингем я ее и подхватил. У нее очень пышные волосы. Леди Годива[59] могла бы бросить ей вызов. Это были бы достойные соперницы. Вам никогда не случалось думать, что женщина ближе к растительному миру, чем мужчина?.. Мистер Блейз прочит ее в жены своему сыну — это партия, которую каждый любитель сказок может только одобрить. Юный Том унаследовал все приятные черты Чудовища[60]. По слухам, лобернские девицы утверждают, что среди них он самый что ни на есть Прокл[61]. Очень может быть, что утверждают это не они, а мужчины из зависти. Говорит эта красотка хорошим языком, и, словом, лучше от нее избавиться».

Второе письмо было от леди Блендиш; видно было, что оно написано женщиной:

«Я исполнила ваше поручение, как только могла, и очень мне после всего стало грустно. Девушка эта действительно по уровню своего развития намного выше того положения, которое занимает, и как это жаль! Ее можно было даже назвать красивой — по временам она по-настоящему хороша собой и ни в каком отношении не та, какой вам ее изображали. О жизни этой бедной девочки сказать просто нечего. Это самая обычная девичья доля, то, с чего обычно все начинается. Ричарда она боготворит. Ради его блага она готова от него отказаться, пожертвовать своим счастьем. Неужели мы с вами такие жестокие люди? Она спросила меня, как ей поступить. Она согласна на все, что от нее потребуют, — на все, что угодно, кроме одного: притвориться, что любит другого, — на это она ни за что не пойдет, и, думается мне, никакая сила не сможет ее заставить. Вы знаете, я принимаю все близко к сердцу, и должна вам признаться: мы обе с ней немного поплакали вместе. Дядя отправил ее на зиму в монастырскую школу, кажется, в ту самую, где она воспитывалась и где все очень к ней привязались и хотят, чтобы она там осталась, что было бы, вероятно, неплохо, если бы их вынудили это сделать.

Дядя ее — человек в общем-то неплохой. Ее покойный отец завещал, чтобы воспитывал ее именно он, и он никогда не чинит препятствий вере, которой она привержена, и очень следит за тем, чтобы она неукоснительно исполняла все, что нужно, хотя, по его словам, сам-то он настоящий христианин. Весной (только бедная девочка этого не знает) она должна вернуться, чтобы сделаться женою его сына, совершеннейшего мужлана. Я твердо решила этому воспрепятствовать. Не поможете ли вы мне в этом? Стоит вам только увидеть ее, и я уверена, что вы согласитесь. Было бы просто святотатством смотреть на это сквозь пальцы и допустить это. Как-никак, они же двоюродные брат и сестра. Она спросила меня, есть ли на свете еще хоть один такой, как Ричард? Что я могла ей ответить? Я вспомнила сказанные по этому поводу ваши собственные слова. С какой убежденностью она их выговорила! Хочется думать, что он по-настоящему успокоился. И все же я трепещу при мысли, что, приехав, он узнает, какую роль я в этом сыграла. Дай бог, чтобы я поступила действительно так, как надо! Вы говорите, что доброе дело никогда не умирает; однако нам не всегда дано это знать — в этом мне приходится всецело положиться на вас. Да, мне думается, что легко принять любые муки, когда человек твердо знает, за что он на них идет! Но он действительно должен твердо все знать. Последнее время я постоянно повторяю ваше изречение № 54, Гл. 7, P. S.; и оно утешает меня, в сущности, не знаю даже, почему, разве только потому, что мудрые слова всегда умиротворяют нас, независимо от того, имеют они отношение к происходящему или нет: «Потому-то столь многие из числа тех, что приходят к богу, становятся отступниками; ибо льнут к Нему в слабости своей, а не в силе».

Мне хочется знать, что было у вас в мыслях, когда вы писали это изречение, что вас на него натолкнуло. Неужели другому человеку не позволено проникнуть в истоки мудрости? Мне интересно узнать, как рождаются мысли — настоящие мысли. Это не значит, что я надеюсь овладеть этой тайной. Вот вам начало изречения (но мы, несчастные женщины, не можем даже соединить двух мыслей из тех трех, из которых, как вы утверждаете, изречение складывается).

«Когда ошибается человек мудрый, то не становится ли его ошибка страшнее ошибки глупца?» — вот какая догадка мне пришла в голову.

Не идет у меня что-то дело с Гиббоном, поэтому я жду вашего возвращения, чтобы вы тогда снова принялись читать его вслух. Не по душе мне то насмешливое отношение, которым проникнуто все, что он пишет. Я продолжаю вглядываться в его лицо, и в конце концов у меня появляется к нему какая-то личная антипатия. Совсем другое дело Вордсворт[62]! И все равно, я никак не могу избавиться от мысли, что он держится неизменно высокого мнения о себе самом (и тем не менее, я питаю к нему уважение). Но вот что любопытно: Байрон, тот был еще большим эгоистом, и все-таки к нему подобных чувств у меня не возникает. Он напоминает мне хищного зверя в пустыне, дикого и прекрасного; что же касается первого, то это, как бы сказать, отличной породы осел, взятый у древних, осел отличнейший, то есть очень красноречивый и от природы очень довольный собою, и само упрямство его должно восхищать нас, ибо это качество присуще его предназначению. Хуже всего то, что, как ни будь совершенен осел, высоких достоинств в нем все равно никто не заподозрит и, таким образом, мое сравнение справедливо и ложно. Вордсворта я люблю больше, и все-таки Байрон оказывается надо мною более властен. Почему это так?» («Потому, — написал сэр Остин на полях карандашом, — что женщины трусливы и их могут покорить ирония, страсть, но чаще всего сердце их глухо к превосходству и подлинному вдохновению».)

Далее в письме говорилось:

«Я закончила Боярдо и принялась за Берни. Последний оскорбителен. Мне кажется, что мы, женщины, не очень-то ценим юмор. Вы правы, утверждая, что у нас его нет и что мы «хихикаем», вместо того чтобы по-настоящему смеяться. Это верно (во всяком случае, в отношении меня), что «Фальстаф для нас всего-навсего неисправимый толстяк». Хотелось бы мне знать, что за этим образом стоит. А Дон Кихот — из каких это соображений автору понадобилось делать благородного человека смешным[63]? Я уже слышу, как вы говорите: практический ум! Так оно и есть. Женщины существа очень ограниченные, я это знаю. Но мы любим остроумие — опять-таки из практических соображений! Или, говоря вашими словами (когда я действительно думаю, они, как правило, приходят мне на помощь — может быть, оттого, что чаще всего я думаю вашими мыслями): „Выпад рапиры для нас действительнее, чем широко раскрытые объятия разума"».