Легкая голова - Ольга Славникова

Его грубо волокли задом наперед на низкий берег, выступавший справа и слева драными, мокро блестевшими кустами. Костер и правда горел, красный, как кусок сырого мяса на пару, и Максим Т. Ермаков подумал, что Вован сошел с ума. Тут же он увидал и самого Вована: тот сидел, нахохлившись, в каком-то убогом черном пальтеце, и протягивал алые с исподу лапы к жару углей; под глазами его, казалось, было густо насыпано красного перцу, и эти глаза — капли темного масла в багровых морщинах — старательно избегали Максима Т. Ермакова.

Пораженный, Максим Т. Ермаков обернулся к тому, кто его тащил. Незнакомый мужик, каждый бицепс размером с ягодицу взрослого человека, уже освободился от ласт и баллона и теперь стягивал подрасстегнутый шлем, выпрастывая белесые волосики, похожие на мокрое куриное перо. Тем временем из реки, с громадными глянцевыми ластами в воздетой руке и с маской во лбу, выбирался еще один водолаз, поодаль вспучился из тихой воды другой, третий — всего шесть лоснистых, с масками будто красные прожекторы, черных существ. И все они поперли на топкий бережок, бурля взбаламученным илом, на ходу снимая с себя части своей инопланетной анатомии, неразборчиво перекликаясь трубными сырыми голосами. Тут Максима Т. Ермакова повело, сжало болезненной гармошкой, и горький ужин его выплеснулся из утробы в лохматую траву.

Когда он очнулся от краткого, сжавшего мозг, небытия, то увидел прямо перед собой простые, как калоши, черные ботинки, на которые налипли пегие прелые листья. Крупно дрожа от холода в мокром неопрене, спускавшем на тело отжатую воду, Максим Т. Ермаков заворочался и грузно перевернулся. Кравцов Сергей Евгеньевич сидел перед ним на корточках, свесив серые кисти рук между маленьких коробчатых колен, и смотрел из глубины своих бесформенных глазниц очень внимательно.

— Ну, здравствуйте, Максим Терентьевич, — произнес он, комфортабельно покачиваясь, будто на рессорах. — Вы все-таки сделали это, поздравляю. Получилось красиво, хотя и совершенно бесполезно.

— Так вы с самого начала?… — просипел Максим Т. Ермаков.

— Разумеется, — снисходительно подтвердил главный головастик. — Мы, собственно, ожидали, что вы предпримете подобную попытку. А тут прибегает к нам человек, — Кравцов коротко кивнул в сторону приподнявшегося, с откляченным задом, Вована, — прибегает и рассказывает: так, мол, и так, собирается ваш объект прыгать в воду для киносъемки, позвал меня тренироваться. Прибежал, между прочим, в тот же самый вечер, когда вы его к себе увезли, дали денег и угостили. Благоухал в нашей скромной конторе вашим французским коньяком. Каково?

На эти слова полусогнутый Вован, не решавшийся ни распрямиться, ни сесть, расплылся в смущенной улыбке и часто-часто заморгал, точно его хвалили, хвалили и перехвалили.

— Ах ты с-сука!.. — и Максим Т. Ермаков, приподнявшись на локте, в который впился треснувший сучок, разразился таким грязнющим матом, который слышал разве что в своем городе-городке от самых продымленных и проспиртованных его обитателей, а от себя никак не ожидал.

Главный государственный урод глядел на Максима Т. Ермакова с вежливым интересом, чуть склонив набок полупрозрачную голову, по которой осторожно, на ощупь, стекали дождевые капли. Водолазы, по одному, по два, подходили поближе, волоча недоснятое снаряжение по черной траве; приоткрытые рты на их бледных от воды физиономиях были как дырки, сделанные указательным пальцем. Улыбка на морде Вована подергивалась, будто ящерица, раздавленная камнем, и наконец застыла в неестественном изгибе, а глаза небритого иуды вдруг подернулись самой настоящей, жаркой и дрожащей, слезной пеленой.

— Чего он гонит, а? Чего разблажился? — жалобно воззвал Вован ко всем присутствующим. — Учил его, на себе таскал, он вообще ничего не мог, пузырь говна! Да он бы сдох сегодня, если бы я с ним не надорвался! Артист он, как же! Кинокамера где? Нету кинокамеры! Одни сраные понты, тьфу! — и Вованище, дернув плечами, нахлобучил горбатое пальтишко на самые, покрытые мышиной шерсткой, дряблые уши.

— Ну, хорошо, — Кравцов Сергей Евгеньевич хлопнул себя по коленам и с легкостью поднялся в рост. — Этот этап мы с вами, Максим Терентьевич, считайте, прошли. Ущерб, по счастью, минимален: один пистолет Макарова, безвозвратно утонувший. Вот, держите другой, и смотрите не потеряйте.

С этими словами государственный урод, неприятно хрустнув, вытащил из кармана бесформенных штанов, будто собственную тазовую кость, непроглядно-черный пистолет, еще противней предыдущего. Кто-то из социальных прогнозистов, аккуратно подоспев, вложил оружие в перепачканную руку Максима Т. Ермакова. Этот ПММ был гораздо новее того, что утонул, и, как показалось Максиму Т. Ермакову, намного тяжелее. Он был набит смертью, будто кошелек монетами. Одна щека пистолета была тепла — то было неприятное, какое-то химическое тепло мужского недоразвитого тела, что скрывалось под грубыми складками ткани, под блестевшим, как чугун, мокрым дождевиком. От прикосновения к этому, хорошо державшемуся в металле, теплу Максим Т. Ермаков содрогнулся.

— Уж не побрезгуйте, Максим Терентьевич, — саркастически произнес главный головастик, не упустивший из виду реакции объекта. — Мой пистолет теперь ваш лучший друг. От его исправности будет зависеть ваш комфорт в самые последние и, поверьте, наиважнейшие в жизни минуты.

— Обломайтесь, — просипел Максим Т. Ермаков.

В этот момент кусты тряхнуло, и на берег, счищая что-то с толстого рукава, вылез крупный, круглолицый, как будильник, в запотевших овальных очочках, социальный прогнозист. В руке он держал за перекрученный ремень грязную, с одним ужасно вдавленным боком, сумку Максима Т. Ермакова. Вслед за круглолицым появились еще двое подобных ему, лихо воткнули в грунт армейские лопатки и принялись старательно топать, стряхивая с башмаков жирное мочало из мусора, глины и травы.

— Вот, Сергей Евгеньевич, еле нашли, — сообщил круглолицый, предъявляя главному головастику неприглядную находку.

— Что ж, — подытожил главный головастик, — мы здесь на сегодня закончили. Максима Терентьевича домой, к нему врача, и автомобиль его не забудьте отогнать к нему во двор. Что? — обратился он уже другим, резким голосом к взволнованному Вовану, топтавшемуся и тянувшему глотающую, ощипанную шею из землистого воротника.

— Я извиняюсь, деньги там, в сумке, — подобострастно пояснил Вован, косясь на круглолицего, покрепче перехватившего ремень.

— Разумеется, там деньги, — холодно согласился государственный урод. — Костя, передайте Максиму Терентьевичу его законное имущество.

Круглолицый, отзывавшийся на имя Костя, вразвалку подошел и сунул сумку под бок Максиму Т. Ермакову, не имевшему сил даже обнять возвращенную собственность.

— Я еще раз прошу прощения, — снова встрял Вован, сильно трусивший, но уже начинавший сердиться. — Он мне деньги должен за тренировки. Я бы сейчас быстро себе отсчитал, при вас прямо, десять тысяч, как мы с ним договаривались. Он сегодня обещал отдать, а потом не отдаст! Он несчастные две штуки десять лет возвращал!

Кравцов Сергей Евгеньевич поднял кожу на безволосых надбровьях и уставился на Вована своими магнетическими гляделками. Повисла пауза.

— Чего? Ну чего? Я же только свое, заработанное… — забормотал Вован.

— Гражданин Колесников, выслушайте меня очень внимательно, — проговорил главный головастик с нехорошей лаской в голосе. — То, что вы совершили по отношению к гражданину Ермакову, называется предательство. Вы его сдали нам, причем добровольно, никто вас к этому не принуждал. Думали, мы вас примем как родного? Наивный человек. Предателей никто не любит, мы тоже. И никаких денег вы у гражданина Ермакова не возьмете. Не сметь! — страшно прикрикнул он на Вована, с плачущей мордой метнувшегося к сумке.

Вован застыл, совершенно похожий в своем пальтеце на огородное пугало. Он пытался что-то сказать, но челюсть его ходила ходуном, отчего морда Вована напоминала черный каравай, от которого отрезают нижнюю краюху грубым ножом. Видно было, что зрелище недоступной сумки причиняет ему физические страдания.

— Ну ладно, — прохрипел он наконец, адресуясь к Максиму Т. Ермакову. — Встретились, значит, старые друзья. Был ты мне должен две штуки зелени, стал должен десять. Сочтемся еще. Такой процент тебе накручу, будешь с голой жопой бегать по Москве. Я тебя еще утоплю, раз ты, козлина, сам не потонул…

Тут страшная морда Вованища приблизилась и расплылась, сильно потянуло его тошнотворным шершавым одеколоном, и Максим Т. Ермаков, словно смытый с берега черной волной, отключился от действительности.

Болеть было противно. Максима Т. Ермакова часто рвало, просто выворачивало наизнанку — и всякий раз у изголовья на полу оказывался незнакомый тазик, оранжевый с намалеванной розой, бредово увеличенной до размеров кочана капусты. Из-за этого чужого тазика обстановка Просто-Наташиной квартиры, которую Максим Т. Ермаков в предыдущей жизни оставил навсегда, казалась искусственно воссозданной, подделанной ради какого-то сложного обмана. В тусклом помещении, где он лежал, были слишком высокие потолки, слишком оживленные узоры на обоях — которые время от времени начинали расти и ветвиться, как те причинно-следственные связи, а то еще наполнялись красным, будто кровеносные капилляры самого Максима Т. Ермакова. То же самое происходило с текстом какой-то увесистой книги, которую Максим Т. Ермаков иногда разваливал наугад, но видел только блоки красной кириллицы на зеркальной бумаге; том скользил и падал с тупым ударом на сбитый прикроватный коврик, и Максим Т. Ермаков наступал на него, когда пытался выбраться по нужде. Неизвестные благодетели, представлявшие собою мглистые, густо дышащие туши, подхватывали Максима Т. Ермакова под растопыренные локти и оттаскивали в туалет, где больной никак не мог попасть виляющей струйкой в глубокое жерло Просто-Наташиного немытого унитаза.