Легкая голова - Ольга Славникова

По правде говоря, Максим Т. Ермаков трусил, как сопливый пацан. Рядом, на пассажирском сиденье, лежал пистолет, поблескивая на разворотах черной гадючьей чешуей, и Максим Т. Ермаков то и дело на него косился. Накануне он отъехал на «Ямахе» в какое-то дикое место и там, в глухом овражке, среди папоротников и обросших серыми грибами поваленных стволов, тщательно вылущил обойму, ссыпал пульки за пазуху развалившейся коры и для верности щелкнул пару раз по громадному червивому груздю, не нанеся красавцу ни малейшего урона. И все-таки он не мог отделаться от чувства, что каким-то непостижимым образом одна-единственная пуля осталась в пистолете, что ПММ утаил ее, будто карамельку, за рубчатой щекой.

Чтобы отвлечься от дрожи и дурноты, Максим Т. Ермаков мысленно, шаг за шагом, проследил свои последние действия. Сразу после посещения оврага он рванул обратно в Москву, на Андропова, имея за плечами рюкзак, а в рюкзаке маленькую сумку, куда уместилось все его посмертное имущество. В сумке, помимо свернутого валиком спортивного костюма и пары плотных денежных кирпичей, лежал дешевенький мобильник, тщательно запеленутый во много слоев полиэтилена и тряпья. Эту пенсионерскую модель, похожую на упаковку таблеток, Саша принесла, сунув на дно пакета с продуктами, и так посмотрела на Максима Т. Ермакова намазанными ясными глазищами, будто влюбилась. Лучше сейчас не вспоминать об этом моменте. Сумку Максим Т. Ермаков спрятал немного поодаль от места предполагаемого всплытия, в куче слежавшейся лиственной прели, что скопилась за годы в маленькой мусорной чаще.

Странное это было чувство — прощаться с прежней жизнью. Просто-Наташина блеклая квартирка вдруг сделалась родной, словно Максим Т. Ермаков вырос в этих узеньких стенах. Многое, очень многое приходилось бросать. Компьютер, например, милый обжитой захламленный писюк, с истертой пальцами Максима Т. Ермакова клавиатурой, где от букв остались почернелые скорлупки. Например, мультибрендовую коллекцию шелковых галстуков, почти не ношенных с того момента, как Просто Наташа выбросила одежду, — интересно, кому достанутся? Утробные звуки водопроводных труб были как бурчание в собственном животе Максима Т. Ермакова. Почему-то из-за вещей, взывавших отовсюду, куда ни посмотри, сильнее чудилось, что предстоит умирать по-настоящему.

Максим Т. Ермаков совершенно не выспался. Руки на руле «Тойоты», холодные, как на них ни дыши, то и дело утрачивали связь с головой. «Тойота» тащилась медленно, и маленький, как табуретка, фургончик социальных прогнозистов тоже еле плелся позади. Тем не менее, Нагатинский метромост — вот он. Уже середина моста. Приехали. Нарушая все дорожные, уже совершенно неважные, правила, Максим Т. Ермаков припарковался. «Неужели я взаправду делаю это?» — спросил он себя с отстраненным удивлением, выбираясь из автомобильного тепла в мелкую морось, моментально оклеившую руки и щеки своей промозглой субстанцией. Вякнула сигнализация, «Тойота» померкла. Социальные прогнозисты тоже встали поодаль, забыв погасить слезящиеся фары, похожие на воспаленные глаза больной собаки; за ветровым стеклом, обсыпанным испариной, Максиму Т. Ермакову почудилось движение двух согласованных теней, из них одна была в теневой двугорбой шляпе. «Забыл пистолет», — подумал Максим Т. Ермаков. Однако ПММ обнаружился в правой руке, угловатый, неловкий, не знающий, куда смотреть.

Максим Т. Ермаков перегнулся через низкую ограду. Вода была густа, черна, как деготь; невозможно было определить, в какую сторону она течет. Уступы жилого массива горели, будто головни, на другом берегу и отражались в воде в недостроенном виде, с размазанными, расквашенными огнями. Не верилось, что где-то там, внизу, под слоем дегтя, притаился Вованище, поджидает падения грузного тела, готовится дать телу кислород. «Давай, блин, уже не тяни», — скомандовал себе Максим Т. Ермаков, краем глаза уловив, что социальные прогнозисты выбираются из своего квадратного фургончика. Как будто они могут помешать. И все-таки приближаются, суки, ступают на цыпочках. Ладно, патриоты, сейчас у меня получите, приготовьтесь принять желаемое за действительное. Гидрокостюм на Максиме Т. Ермакове сопел от пота, не давал задрать согнутую ногу на нужную высоту. Тогда Максим Т. Ермаков просто лег на ограждение животом и, ощутив в желудке толстый передавленный ужин, торопливо перевалился.

Сразу речная вода приблизилась, ожила, зачмокала, ожил ее плотский женский запах, поплыли, будто масло по черной сковородке, жидкие огни. Теперь Максим Т. Ермаков едва держался заведенной за спину рукой за ледяное перильце и ясно ощущал, что на ногах у него не настоящая обувь, а резиновые боты, сквозь которые прощупывался до последней шероховатости наклонный карниз. «Сейчас свалюсь, не выстрелив, спасать полезут, гады», — быстро подумал он, и правая его рука, ставшая внезапно намного длиннее левой, описала в воздухе странную дугу. Твердый металлический кружок коснулся лба, бровь под ним задрожала, забилась, и на мгновение Максим Т. Ермаков почувствовал насквозь всю суставчатую, злую машинку для убийства, только и ждущую, чтобы указательный на курке дернулся. «Тихо, тихо, тихо», — прошептал Максим Т. Ермаков сквозь стиснутые зубы, и тут его в наморщенный лоб словно лягнула лошадь.

Секунду он был в нигде, с желудком в груди, резкий воздух рвал его на тряпки, черная вода косо неслась на него, из-под него, внезапно ускорив течение, — и тут его оглушило взрывом, гораздо сильнейшим, чем выстрел. Он взорвался в реке, будто первомайский салют, целым облаком свинцовых и желтых пузырей — а наверху двое социальных прогнозистов торопливо заняли то самое место, где только что перевалил через ограду толстый самоубийца.

Максим Т. Ермаков, бесплотный, с воздетыми руками и с ветровкой у горла, погружался в густеющий мрак. Из мрака возникла, тихо бурля, долгоногая тень, резиновая рубчатая лапа легла Максиму Т. Ермакову на плечо, в сизый оскал утопающего ткнулся загубник. Помедлив, тень плавно приложила кулаком по круглой спине объекта, и от этого студенистого сотрясения Максим Т. Ермаков очнулся, втянул немного мертвого, искусственного воздуха. Его голова, бесформенный пузырь, распространяла в напирающей водной толще неровные кольца боли. Голова приоткрыла в воде тяжелые глаза: темнота колыхалась вокруг неровными сгустками, и одна из темнот была человеком, близко придвинувшим к Максиму Т. Ермакову стеклянную плоскую морду. В сумраке Максим Т. Ермаков смутно различил за стеклом сырые, набухшие черты, похожие на рыбные консервы в открытой банке, и не узнал Вована с этим толстым бледным носом и безбровым лобным выступом, отливавшим маслянистой белизной.

И все-таки это был, несомненно, Вован. Обернувшись темной лентой вокруг Максима Т. Ермакова, он подхватил его под мышки и, продолжая питать безвкусным воздухом из своего баллона, повлек вперед, против упругого и странно комковатого течения реки. Если наверху шел дождь, то под водой, казалось, сеялся медленный серый снежок; в узком, едва желтоватом луче фонаря, тлевшего у Вована во лбу, медленно прошла какая-то покореженная, покрытая грубым инеем, железная конструкция. Максиму Т. Ермакову мерещилось, будто он спит и видит бред. Тело его, безвольно повисшее в Вовановых когтях, плохо держало равновесие над жирно густеющим дном — но всякая попытка загрести рукой или ногой пресекалась сверху плотным ударом кулака, от которого сердце Максима Т. Ермакова на секунду превращалось в кляксу. Максим Т. Ермаков давал себя тащить почти вслепую — но все-таки разжмуривался, впускал под веки мутную резь и тогда улавливал сбоку движение еще одной упругой черной ленты в ластах, призрачный свет фонаря, серую струйку пузырьков. Конечно, это удвоение (или утроение, потому что сзади вроде бы маячил дополнительный, похожий на тусклый пластиковый стаканчик, электрический раструб) было иллюзией, порождением зыбкой головы. Максиму Т. Ермакову было дурно, желудок судорожно сокращался, в ушах стояли тугие шершавые орешки.

Наконец дно косо поднялось, обрисовались покрытые коростой грубые камни, точно попавшие сюда с Луны; сонные рыбешки, висевшие, будто бельевые прищепки, на каких-то осклизлых стеблях, разом прянули прочь — и Максим Т. Ермаков, вздернутый под мышки, внезапно вырвался из плотной, ахнувшей стихии, отяжелел, засучил ногами, выплюнул загубник, вздохнул сырого, живого воздуха, отдававшего дымом костра.

Его грубо волокли задом наперед на низкий берег, выступавший справа и слева драными, мокро блестевшими кустами. Костер и правда горел, красный, как кусок сырого мяса на пару, и Максим Т. Ермаков подумал, что Вован сошел с ума. Тут же он увидал и самого Вована: тот сидел, нахохлившись, в каком-то убогом черном пальтеце, и протягивал алые с исподу лапы к жару углей; под глазами его, казалось, было густо насыпано красного перцу, и эти глаза — капли темного масла в багровых морщинах — старательно избегали Максима Т. Ермакова.