Дети и тексты. Очерки преподавания литературы и русского языка - Надежда Ароновна Шапиро

не знаем, правда ли, что Моцарт – безумец и гуляка праздный (когда он появится на сцене, узнаем, что это неправда). Во‑вторых, мы не думаем, что гениальность раздается за заслуги, священный дар ведь не жалованье, он «озаряет». И если есть соответствующий жизненный или хотя бы книжный опыт, мы догадываемся, что в подавляющем большинстве случаев о справедливости говорит тот, кто завидует, даже если он в этом не сознается, особенно когда речь идет не о том, что у кого‑то что‑то отняли, а о том, что другому дано то, чего у тебя нет или есть, но мало, а тебе хочется больше.

Рассмотрим теперь второй монолог. В нем нет правды с самого начала. Единственное, чему можно поверить, – это утверждение, что искусство не закрепится на той новой высоте, которой достиг Моцарт. Все остальное – прямая ложь или манипуляции. Речь идет о намерении убить великого композитора, но слова «убить» нет, вместо него – «остановить», «исчезнет», «улетай». Зато о несуществующей опасности сказано угрожающе резко: «не то мы все погибли». Убийство подается как миссия, подвиг, оно не задумано Сальери, а предначертано судьбой. Его цель – спасение целого сообщества «служителей музыки», от лица которого выступает Сальери. Но самый изощренный прием использован дальше. Задается вопрос, не имеющий отношения к той проблеме, которая обсуждается, и отрицательный ответ рассматривается как главный аргумент. Первая часть вопроса вообще чудовищно бессмысленна: что пользы, если какой‑то человек будет жить? Тут, я надеюсь, и обсуждать нечего. Но и уточненное продолжение о том, поднимется ли искусство, никак не связано с необходимостью убийства. (Сравним: улучшилось ли поведение подростков после того, как скамейки во дворе выкрасили в зеленый цвет? – Нет. – Значит, надо наказать тех, кто красил.) Таким образом, весь второй монолог представляет собой имитацию рассуждения, и только в самом конце нетерпеливое чувство прорывается в зловещем каламбуре (Мы бескрылы, а Моцарт подобен херувиму? – «Так улетай же! чем скорей, тем лучше»).

Итак, мы обнаружили несколько простых и не вполне честных способов внушить читателю или слушателю ту или иную идею. Среди них уклонение от прямого называния сути, внешнее подражание логическим построениям, подмена предмета рассмотрения, создание положительного образа автора и группы, которую он представляет, и заведомое принижение оппонентов.

Как это ни удивительно, список приемов внушения и убеждения, известных с давних пор, дошел до наших дней, почти не обогатившись новыми открытиями. Мы убедимся в этом, анализируя статьи, написанные недавно, а также ученические сочинения.

3.

Перечитывая монологи из известных трагедий, мы обнаружили, что их герои умело используют приемы внушения той или иной ложной идеи. Обычно они отказываются прямо назвать суть проблемы, подменяют предмет разговора, в речи с помощью специальных слов имитируют логичное рассуждение, чередуют правдивые сообщения с ложными, воздействуют на эмоции, создавая положительный образ «своих» – группы, которую герой представляет, и уничижительно отзываясь об оппонентах.

Эти же приемы используют политики и недобросовестные публицисты, если их задача – не представить объективную картину, не дать читателю возможность взвесить все «за» и «против», а подавить, заставить согласиться, уверовать, что высказанная точка зрения – единственно правильная и достойная.

Показать это ученикам можно на разных примерах. Мои ровесники, я думаю, до сих пор близко к тексту помнят статью Ленина «Партийная организация и партийная литература»[207], ее изучали в школе, она легла в основу государственного отношения к литературе как средству идеологической борьбы, и целые десятилетия легальное обсуждение правоты или неправоты ее автора было занятием невозможным или опасным. (Правда, бывало всякое. Помню, как одна умная ученица вдруг, оглянувшись по сторонам, сказала: «Я поняла, как он это делает! Как только чувствует, что позиция у него шаткая, есть что возразить, тут же пишет: “Ну, интеллигенты, конечно, поднимут вопль…”».) А теперешние школьники ее не знают, пиетета перед вождем мировой революции не испытывают, и им можно предложить фрагменты из этой статьи, чтобы они потренировались обнаруживать знакомые приемы.

Литературное дело должно стать частью общепролетарского дела, «колесиком и винтиком» одного-единого, великого социал-демократического механизма, приводимого в движение всем сознательным авангардом всего рабочего класса. Литературное дело должно стать составной частью организованной, планомерной, объединенной социал-демократической партийной работы.

«Всякое сравнение хромает», говорит немецкая пословица. Хромает и мое сравнение литературы с винтиком, живого движения с механизмом. Найдутся даже, пожалуй, истеричные интеллигенты, которые поднимут вопль по поводу такого сравнения, принижающего, омертвляющего, «бюрократизирующего» свободную идейную борьбу, свободу критики, свободу литературного творчества и т. д., и т. д. По существу дела, подобные вопли были бы только выражением буржуазно-интеллигентского индивидуализма. <…>

Как! закричит, пожалуй, какой-нибудь интеллигент, пылкий сторонник свободы. Как! Вы хотите подчинения коллективности такого тонкого, индивидуального дела, как литературное творчество! Вы хотите, чтобы рабочие по большинству голосов решали вопросы науки, философии, эстетики! Вы отрицаете абсолютную свободу абсолютно-индивидуального идейного творчества!

Успокойтесь, господа! Во-первых, речь идет о партийной литературе и ее подчинении партийному контролю. Каждый волен писать и говорить все, что ему угодно, без малейших ограничений. Но каждый вольный союз (в том числе партия) волен также прогнать таких членов, которые пользуются фирмой партии для проповеди антипартийных взглядов. Свобода слова и печати должна быть полная. Но ведь и свобода союзов должна быть полная. Я обязан тебе предоставить, во имя свободы слова, полное право кричать, врать и писать что угодно. Но ты обязан мне, во имя свободы союзов, предоставить право заключать или расторгать союз с людьми, говорящими то‑то и то‑то.

<…> Жить в обществе и быть свободным от общества нельзя. Свобода буржуазного писателя, художника, актрисы есть лишь замаскированная (или лицемерно маскируемая) зависимость от денежного мешка, от подкупа, от содержания.

И мы, социалисты, разоблачаем это лицемерие, срываем фальшивые вывески, – не для того, чтобы получить неклассовую литературу и искусство (это будет возможно лишь в социалистическом внеклассовом обществе), а для того, чтобы лицемерно-свободной, а на деле связанной с буржуазией, литературе противопоставить действительно-свободную, открыто связанную с пролетариатом литературу. Это будет свободная литература, потому что не корысть и не карьера, а идея социализма и сочувствие трудящимся будут вербовать новые и новые силы в ее ряды.

Это будет свободная литература, потому что она будет служить не пресыщенной героине, не скучающим и страдающим от ожирения «верхним десяти тысячам», а миллионам и десяткам миллионов трудящихся, которые составляют цвет страны, ее силу, ее будущность.

Надо сознаться, что и сейчас, как и прежде, трудно однозначно понять смысл статьи в целом и приведенных фрагментов в частности; сначала речь идет, возможно, о партийной печати, то есть газетах, а потом – шире – о писательском творчестве вообще. Но если применить уже известный нам прием свертывания суждений, выявляется такое содержание: «Литература должна служить