Сказки старого Вильнюса II - Макс Фрай

— А на площади Трех Ветров, — говорила тем временем Стася, — у вас сегодня была ярмарка. Ты знал? Так и думала, что нет. Ну ничего, завтра опять будет, до позднего вечера, я спросила. Так что можем пойти вместе после твоей работы. Там продают грушевый сидр, яблочный сыр, пчелиный хлеб и еще какие-то удивительные штуки. И поставили кривые зеркала, только не те, которые делают людей худыми или толстыми, а такие, что изменяют возраст. Не знала, что уже такое изобрели! Теперь ясно, что из меня получится симпатичная старушка, можно не бояться дней рождения. А вот девчонкой я была на редкость противной. Даже не догадывалась насколько!

— Не выдумывай. Ничего не противной. Ты была отличной девчонкой.

— Вредной и упрямой. И ужасной трусихой. Только виду не подавала, а сама, знаешь, всего на свете боялась… Слушай, вот же что с самого начала хотела тебе рассказать. Там, на ярмарке, был такой дедушка с самодельными конфетами. Продавал строго по одной в руки, хоть как его уговаривай, а то бы я и тебе принесла. Объяснил, что его конфеты избавляют каждого от самого страшного страха, поэтому больше одной никак нельзя. Я, конечно, в курсе, что на ярмарке просто так положено — фокусы, шутки, розыгрыши. И дед неплохую рекламу своим конфетам придумал, согласись. Но я, сам понимаешь, все равно купила. И тут же слопала.

— Ну и как твой самый страшный страх?

— Прошел, — невозмутимо сказала Стася. — Раз, и все. Как не было. И теперь я снова могу тебя любить. Прости, что так поздно спохватилась. С другой стороны, я же и не помнила до сегодняшнего дня…

Ушам своим не верил. Понятно, что это — вдохновенная импровизация на ровном месте. Хотя бы потому, что никакой площади Трех Ветров в Вильнюсе нет, ни в центре, ни на окраинах. Но слушал затаив дыхание. «Снова могу тебя любить», — ну надо же. Совершенно неважно, что она имеет в виду, пусть просто говорит. Этого достаточно.

— В дет… — начала было Стася, но на полуслове захлебнулась зевком, столь сладким, что впору было пробормотать: «Ай, ерунда, потом» — и закрыть глаза. Но упрямства ей было не занимать, продолжила: — В детстве однажды подслушала каких-то дворовых старух. Они как раз нас с тобой обсуждали — дескать, близняшки, какая прелесть, сю-сю-сю, все как обычно. И вдруг одна сказала — дескать, если кто-то из близнецов умрет, второй немедленно умирает тоже. Буквально в тот же день. В крайнем случае на следующий.

— Боже мой, какая чушь. И ты поверила?

— Ну а как ты думаешь? Когда мне было четыре года, я верила всему, что говорят взрослые. И ты, кстати, тоже. Просто тех дурацких старух не слышал, вперед убежал. А я потом все время думала, что, когда тебя убьют на войне, я тоже сразу умру… Ну что ты так смотришь? Ты же мальчик! А я в то время думала, что всех мальчиков убивают на войне. Фильмов насмотрелась, песен наслушалась, и вот такая у меня была картина мира. И я очень испугалась.

Вздохнул.

— Вообще-то могу себе представить. Просто уже забыл, каким сам был в четыре года. И какая каша была в голове.

— Ты, наверное, все равно не испугался бы, — вздохнула Стася. — Вся храбрость, выданная нам на двоих, почему-то досталась тебе. Зато я сграбастала все упрямство.

Невольно улыбнулся.

— Это точно.

— И тогда я решила, что не хочу умирать вместе с тобой. И стала искать выход. И придумала, что нам просто надо перестать быть близнецами. Для начала можно отрастить косы и носить платья, пусть всем будет видно, какие мы с тобой разные. Но этого, конечно, было мало. В детстве, сам знаешь, с формулировками не очень. Теперь я сказала бы, что старалась разорвать нашу связь. И сделала в этом направлении предостаточно, ты в курсе. Только ничего, конечно, не вышло. Можно сколько угодно ходить в другую школу, а все равно просыпаться ночью от того, что у тебя заболел зуб. Можно поселиться в Буэнос-Айресе, но это совершенно не избавляет от повинности быть счастливой, когда где-то далеко, за всеми мировыми океанами, ты встретил прекрасную девушку, например. И от полугода депрессии — только оттого, что ты с этой девицей расстался. О чем я, разумеется, узнала много позже, несколько лет спустя, и не от тебя, а от мамы… Ай, неважно. Главное, ты понял, о чем я говорю.

Подумал: «Еще как понял. Но до сих пор был уверен, что это только я могу расхохотаться среди ночи оттого, что кто-то пощекотал тебе пятку».

Сказал:

— Спасибо, что ты рассказываешь. Для меня это важно. Но слушай. Ладно — в четыре года. И даже в семь, и в десять лет. Но неужели ты до сегодняшнего дня продолжала верить в дурацкую байку про близнецов, непременно умирающих в один день?

— Господи, да конечно нет! Но это совершенно неважно. Я же все забыла. Старух, их болтовню и собственный страх. Зато продолжала помнить, что хочу быть отдельным от тебя человеком. Причину забыла, следствие осталось. Так часто бывает. Вспомнила только сегодня, пока грызла дедову карамель. То ли по ассоциации, потому что мы такие в детстве ели, то ли конфета и правда волшебная. Не знаю, что и думать, но стоило вспомнить этих дурацких старух, и все сразу прошло. Испарился мой самый страшный страх, как и было обещано. И я наконец-то снова ужасно рада, что ты у меня есть. Что нас двое. Что меня — двое. И жизни у меня — целых две. Такое богатство хотела профукать, а. Ну уж теперь-то все, вцепилась, не отдам.

Сказал:

— Ну, круто.

И отвернулся к окну, чтобы сестра не увидела слез. Ты — это я, я — это ты, границы упразднены окончательно и бесповоротно, а все равно стыдно вот так разнюниться. Тем более при девчонке.

Думал: «Невероятно. Совершенно невероятно, что она мне все это говорит. Еще невероятней, что сперва все это рассказала себе. И ведь вспомнила как-то. Потому что дед с конфетами — выдумка, сладкая месть за дурацкий трамвай, моя незаслуженная награда. Выдумка, как и ярмарка, которую мне предлагается посетить завтра после работы. Как и площадь Трех Ветров. Красивое название. Стасе бы города строить, на худой конец — книжки писать. А не долбаться с дурацким бухучетом».

— Ничего, если я прямо здесь усну? — сонно пробормотала Стася. — Потом умоюсь и разденусь тоже потом. Никаких сил нет сейчас вставать.

Ничего не сказал, опасаясь предательской дрожи в голосе, просто сходил за пледом. Когда вернулся, сестра уже сладко спала в совершенно немыслимой, почти акробатической и одновременно явственно комфортной позе, такое обычно только кошкам удается. На полу рядом с диваном лежал круглый красный жетон, очевидно выпавший из кармана ее джинсов.

Машинально взял его и принялся рассматривать. Тонкий деревянный кругляшок с маленькой треугольной дыркой почти в центре. Странная вещица. Совершенно бессмысленная. Но такая приятная на ощупь. Так и хочется покрепче зажать его в кулаке.

Зажал. И наконец укрыл сестру пледом. Все-таки август, ночи уже прохладные, простудиться сейчас легче легкого — с открытым-то окном. Сел на подоконник, свесив ноги наружу. В этом жесте не было ничего отчаянного, он часто так сидел, особенно если хотел покурить. Совершенно не боялся высоты, просто вообразить не мог, с чего бы это взрослый, здоровый человек мог вывалиться из окна.

Сидел, болтал ногами, думал: «Интересно, как все будет теперь, когда мы снова заодно? Понятно, что хорошо, но как именно? Нет, правда, как?» А потом не думал ни о чем, кроме сигареты, которая не помешала бы, но идти за ней ужасно лень. И даже не вздрогнул от неожиданности, когда совсем рядом, внизу, за углом, затренькал поворачивающий с улицы Сотни Глаз на улицу Садов[37] последний ночной трамвай.

Улица Стуокос-Гуцевичяус

L. Stuokos-Gucevičiaus g.

Красный, зеленый

— Сама не понимаю, что на нас тогда нашло, — говорит Тереза. — Никогда прежде не ссорились, даже по мелочам, что вообще-то было бы нормально, все люди время от времени ругаются, и влюбленные — тоже. Собственно, влюбленные — чаще прочих. Понятно почему: живешь практически без кожи, тебе то сладко, то больно, а чаще — то и другое одновременно. При этом пульт, управляющий твоими острыми ощущениями, в чужих руках, вот и орешь по любому пустяковому поводу, как будто тебя режут. И ведь правда режут, хотя далеко не всегда нарочно. Ужасная, в сущности, ситуация. Но это я по своим прошлым романам помню, а с Эриком с самого начала все было не так. Его присутствие каким-то удивительным образом отменяло боль — вообще, в принципе. Делало меня неуязвимой. В такой ситуации уже совершенно неважно, в чьих руках пульт. Это, собственно, круче всего.

— И все равно поругались? — недоверчиво спрашивает сестра. — Почему?

— Говорю же, чем больше об этом думаю, тем меньше понимаю. Как будто мы оба одновременно сошли с ума. Как будто это вообще были не мы, а вселившиеся в нас демоны, злые и очень глупые, средняя группа детского сада для умственно отсталых демонят. Такую чушь несли оба! И так искренне обижались, как и на самую горькую правду не всегда реагируют. Так, я знаю, обычно срываются люди, которые годами сдерживали взаимное раздражение. Но это не наш случай. По крайней мере, за себя могу поручиться. Нечего мне было сдерживать. Какое раздражение, ты что.