Сказки старого Вильнюса II - Макс Фрай

Через неделю, конечно, уехал. Будь ты хоть трижды свободный (очень условно свободный) художник, а все равно вечно выясняется, что дома тебя ждут какие-то дурацкие, но совершенно неотложные дела. Два месяца спустя вернулся — всего на пару дней, рассудив, что это гораздо лучше, чем ничего. И тут же помчался на улицу Стуокос-Гуцевичяус — проверять, как там нарисованное кафе.

Ноябрь в том году выдался теплый, но дождливый. Веранду давным-давно разобрали, зато на заборе по-прежнему трепетали разноцветные зонты, звенели бокалы, дымились сигары, шелестели страницы меню, уличный кот ластился к прекрасной незнакомке, звучали неслышные уху разговоры, а темноволосая пара за центральным столом глядела друг на друга с прежней страстью, способной — Тони был в этом совершенно уверен — согреть все окрестные кварталы. Ну, по крайней мере, ощутимо поднять температуру в радиусе нескольких метров от забора.

Приехав на Рождество, он совершенно не удивился, обнаружив, что всюду лежат сугробы, и только на улице Стуокос-Гуцевичяус лужи по колено. Напротив, умиротворенно вздохнул. Так и знал. Эти двое еще и не на такое способны. Того и гляди, через пару лет в городе пальмы начнут расти, и уж мы-то знаем, кому говорить за это спасибо.

— Каждый день был праздником, — говорит Тереза. — Хотя вроде бы ничего особенного мы не делали. Настоящие безумства — такие, знаешь, как в кино про красивую жизнь красивых влюбленных, — были нам не по плечу. А захватывающие путешествия на край света, увы, просто не по карману. Большие компании нас в ту пору не привлекали — зачем еще кто-то, когда мы уже есть друг у друга? Поэтому чаще всего мы просто гуляли по городу. И этого оказывалось совершенно достаточно для праздника. То есть буквально каждый день случалось что-нибудь удивительное. Цветение каштанов в декабре; канатоходец с радужным зонтиком, натянувший свою веревку над улицей Стиклю, между чердачными окнами соседних домов; воздушный шар с полной корзиной пассажиров, приземлившийся у нас на глазах в самом центре троллейбусного кольца; дерево, увешанное семейными фотографиями в золоченых рамках; кукольное чаепитие в подворотне и… Ох, столько всего, знала бы ты. Однажды наткнулись на карусели в парке у реки, катались, пока ноги держали, перемазались в сладкой вате, как маленькие, а потом нашли павильон с тиром, и Эрик выиграл там главный приз, здоровенную зеленую вазу, еле до дома дотащили. Если бы не она, чего доброго, решили бы потом, будто ярмарка нам примерещилась, потому что никто из наших знакомых эти карусели так и не нашел. Хотели, конечно, туда вернуться, да как-то, знаешь, не собрались, и без каруселей голова кругом шла. То танцы на Ратушной площади, а мы как раз случайно оказались рядом, невозможно не присоединиться. То ночью в дворе закрытого на реставрацию храма какие-то девицы распевали средневековые мадригалы, мы рядом присели тихонько и почти до рассвета их слушали. То студенты на проспекте Гедиминаса предлагали бесплатный прокат роликовых коньков всем желающим научиться — как тут не попробовать? То в разгар лета какие-то ребята разбрасывали с крыши бумажные снежинки, и мы забрели в эту метель. То в уличном кафе присели на минутку, дух перевести, и вдруг явился художник расписывать забор по заказу хозяина, попросил разрешения нарисовать нас — дескать, такая красивая пара, глаз отвести невозможно. Конечно, мы согласились, ты что! Дураками надо быть, чтобы отказаться. Потом часто по той улице ходили, специально, чтобы посмотреть на себя. Так здорово. И странно, конечно, — идти мимо кафе и видеть, как мы там сидим… И так каждый день. Я хочу сказать, постоянно происходило что-нибудь этакое, вполне возможное, но маловероятное, неожиданное и прекрасное, как будто специально для нас. Нам казалось, так будет всегда, просто потому, что иначе теперь невозможно. И знаешь, когда мы поругались, этого было жальче всего. Как будто из-за нас, дураков, в мире закончились чудеса. Причем не только наши персональные, а вообще все.

— Но все-таки из-за чего вы поссорились? — спрашивает сестра. — Должен быть хоть какой-то повод.

— Не поверишь, но правда не могу вспомнить, — улыбается Тереза. — То ли мне не понравилось, что Эрик попросил меня вынести мусор. То ли, напротив, я решила убрать у него на кухне, а он обозвал меня суетливой курицей. То ли еще какая-то немыслимая ерунда. И понеслось. Счастье, что я почти забыла, чего мы друг другу тогда наговорили, а то бы со стыда умерла на месте. А так только содрогаюсь.

Каждый день был праздником; по крайней мере, очень старался стать таковым. До сих пор Тони никогда не доводилось иметь дела с настолько дружелюбным городом. Ходил по улицам, земли под собой не чуя, жадно глотал холодный воздух, насыщенный ароматами грядущей весны, пил горячее вино, чтобы согреться, и кофе, чтобы не уснуть на ходу — не от усталости, а потому что наконец удалось по-настоящему расслабиться. Каждый второй прохожий улыбался ему, как потерянный в детстве брат, остальные были просто приветливы. Каждый уличный кот считал своим долгом потереться о его штаны. Каждый дом охотно рассказывал свою историю — только прислонись спиной к стене, закрой глаза и внимательно смотри в эту темноту.

Сам не заметил, в какой момент его регулярные наезды в Вильнюс стали больше походить на возвращение домой, чем на визиты гостя, но уже в начале весны рассудил, что в городе, где так сладко спится, работаться должно ничуть не хуже, и снял мастерскую. Для начала на полгода, а там будет видно.

Ходить на улицу Стуокос-Гуцевичяус почти перестал. Все-таки нарисованное кафе нравилось ему в сочетании с настоящими столами, стульями, зонтами и посетителями. Тони терпеливо ждал лета, когда плоская, наспех состряпанная картинка снова станет дополнительным измерением, обретет глубину, жизнь и смысл. А пока лишь изредка наведывался взглянуть, как дела у старых приятелей. Как поживают два рукава, зеленый и красный. Не завалился ли набок наспех сколоченный забор, не стерлась ли, чего доброго, краска. Но и забор, и краска проявили неслыханную стойкость. Даже удивительно.

В середине апреля, когда стали открываться первые древесные почки и первые летние веранды, решил, что пора. Волновался, как перед любовным свиданием, и — вопреки этому волнению, назло себе, сентиментальному дураку, — потащил с собой целую компанию. Якобы выпить где-нибудь в городе по случаю окончательной победы весны. Все равно где, лишь бы на улице. Но маршрут, конечно, прокладывал сам. Понятно какой.

Кафе оправдало его надежды. Там уже вынесли столы, расставили стулья, кое-как раскрыли отсыревшие за зиму зонты. И даже первые посетители уже появились — двое студентов с пивными бокалами и аккуратная подтянутая старушка с чашкой кофе и толстой немецкой книжкой. Что касается нарисованных клиентов, все, как и следовало ожидать, были на месте. Включая кота. Только…

Поначалу не мог сообразить, что не так с этим чертовым забором. Наконец понял. И так огорчился, что сказал вслух: «Доска!» В обмен на восклицание получил полдюжины вопросительных взглядов. Что — «доска»?

Сказал вслух: «Кто-то выломал доску в заборе. Жалко. Такой хороший рисунок испортили».

Все, что услышал в утешение, мог бы сказать себе и сам. Во-первых, рисунок, мягко говоря, ученическая мазня. Во-вторых, не так уж его испортили. Подумаешь — всего одна доска. К тому же такая узкая. Если специально не присматриваться, вообще незаметно. В-третьих, любое уличное искусство по природе своей недолговечно, краткий срок — обязательная часть замысла, нравится нам это или нет. Просто чудо, что забор вообще пережил зиму с такими незначительными потерями, радоваться надо, а не огорчаться.

Совершенно справедливо. А все-таки лучше бы доску выломали в каком-нибудь другом месте. Если уж непременно надо что-то ломать.

Строго говоря, ничего фатального с любимой Тониной парой не случилось. Мужчина и женщина остались на месте, головы целы, да и тела, слава богу, не пострадали. Исчезли только ножка стула, кусок столешницы, пестрый лоскут зонта, ветка цветущего дерева, крошечный участок безоблачного неба да края двух рукавов, красного и зеленого. Подумаешь.

«Забавно получилось, — заметила Катя, девушка одного из Тониных новых приятелей. — Словно они поссорились. „Между ними пролегла непреодолимая пропасть“, да?»

«В том-то и дело», — сказал Тони и сам поразился горечи своего тона.

В том-то и дело.

— Больше года, — говорит Тереза. — Больше чертова года не виделись, можешь такое представить?

— С трудом, — вздыхает сестра. — Как выдержала-то?

— Да, честно говоря, не то чтобы вот прямо взяла и выдержала. Ну то есть сперва, конечно, ужасно сердилась. И если бы Эрик тогда позвонил, даже трубку брать не стала бы. Но он не звонил, и от этого я злилась еще больше. Клялась себе: больше ни за что, никогда! Слышать о нем не желаю, а видеть — тем более. И знаешь, довольно долго оставалась верна клятве. Дней пять. А потом взвыла от тоски и позвонила сама. Чтобы сказать, какой он невероятно гадский гад. И неважно, что ответит, лишь бы голос его услышать, потому что совершенно невозможно больше терпеть. Но вместо Эрика мне ответила женщина, да и та механическая: «Абонент временно недоступен, попробуйте перезвонить позже». И я, конечно, попробовала. Целыми днями только тем и занималась, что пробовала перезвонить позже, — без толку. А потом от общих знакомых узнала, что Эрик отдал им свои апельсины. У него была чуть ли не дюжина горшков с апельсинами, лимонами и прочими цитрусами, все выросли из косточек, некоторые даже зацвели. Эрик по ним с ума сходил, впервые в жизни что-то вырастил — вот так, с нуля. И сразу целую рощу. И вдруг отдал ее в первые попавшиеся добрые руки, а сам куда-то уехал. Ребята сказали, вроде бы в Англию, нашел там работу. Но были не очень уверены. Координат он им, во всяком случае, не оставил. И вообще никому. И вот тогда меня, конечно, накрыло по-настоящему. Внезапно поняла, что наделала. Ну, то есть мы оба вместе наделали, но я была готова взять всю ответственность на себя. Потому что — какая теперь разница.