Сказки старого Вильнюса II - Макс Фрай

— С трудом, — вздыхает сестра. — Как выдержала-то?

— Да, честно говоря, не то чтобы вот прямо взяла и выдержала. Ну то есть сперва, конечно, ужасно сердилась. И если бы Эрик тогда позвонил, даже трубку брать не стала бы. Но он не звонил, и от этого я злилась еще больше. Клялась себе: больше ни за что, никогда! Слышать о нем не желаю, а видеть — тем более. И знаешь, довольно долго оставалась верна клятве. Дней пять. А потом взвыла от тоски и позвонила сама. Чтобы сказать, какой он невероятно гадский гад. И неважно, что ответит, лишь бы голос его услышать, потому что совершенно невозможно больше терпеть. Но вместо Эрика мне ответила женщина, да и та механическая: «Абонент временно недоступен, попробуйте перезвонить позже». И я, конечно, попробовала. Целыми днями только тем и занималась, что пробовала перезвонить позже, — без толку. А потом от общих знакомых узнала, что Эрик отдал им свои апельсины. У него была чуть ли не дюжина горшков с апельсинами, лимонами и прочими цитрусами, все выросли из косточек, некоторые даже зацвели. Эрик по ним с ума сходил, впервые в жизни что-то вырастил — вот так, с нуля. И сразу целую рощу. И вдруг отдал ее в первые попавшиеся добрые руки, а сам куда-то уехал. Ребята сказали, вроде бы в Англию, нашел там работу. Но были не очень уверены. Координат он им, во всяком случае, не оставил. И вообще никому. И вот тогда меня, конечно, накрыло по-настоящему. Внезапно поняла, что наделала. Ну, то есть мы оба вместе наделали, но я была готова взять всю ответственность на себя. Потому что — какая теперь разница.

— Бедная моя девочка, — вздыхает сестра. — Как же ты жила?

— Конечно, плохо, — пожимает плечами Тереза. — Но — жила. А что делать? Умереть от любви не так просто, как кажется. Ну или это только я такая исключительная бездарность.

Больше года Тони делал вид, будто история с разрисованным забором его совершенно не касается. Благо и без этого нашлось чем заняться. Наступило ослепительно прекрасное лето, добрая сотня длинных солнечных, но нежарких дней, когда времени и сил хватало абсолютно на все: долгие одинокие прогулки, дружеские разговоры за полночь, шумные посиделки в кафе, безумные танцевальные вечеринки, мимолетные, очень счастливые, без малейшей примеси горечи романы, короткие поездки к прохладному, темному, почти пресному Балтийскому морю, толстые книги и разноцветные сны. При этом еще и работал, практически не разгибаясь; в таких случаях обычно говорят: «как проклятый», — но Тони предпочитал иную формулировку: «как благословенный».

В сентябре, не задумываясь, продлил договор на аренду мастерской. В октябре отправился в Берлин на открытие собственной, давно запланированной выставки. Месяц спустя вернулся ошеломленный — не столько неожиданным успехом, сколько силой собственного желания поскорей отправиться домой.

Домой, ну надо же. Кто бы мог подумать.

Зимой работалось ничуть не хуже, чем летом, а спалось еще слаще; вечеринки, разговоры и романы приобрели особый глубокий, теплый смысл, и только с долгими прогулками после Нового года пришлось завязать — январь и февраль выдались морозные. Сказал себе: «Ничего, весной наверстаю», — и честно сдержал слово уже в марте, когда температура стала подниматься чуть выше нуля. Часами кружил по городу, глазел по сторонам, как турист, думал: «Надо же, не надоело». Думал: «И вряд ли когда-нибудь надоест». Думал: «Может быть, это и называется „счастье“? Похоже, что так».

Только в мае, когда на город надвинулись душистые облака белой и лиловой сирени, а пестрые зонты летних кафе стали расти, как грибы под теплым дождем, Тони поймал себя на том, что уже который месяц старательно обходит улицу Стуокос-Гуцевичяус стороной. Был готов петлять, как уходящий от погони заяц, лишь бы не видеть больше разрисованный забор с выломанной доской. Лишь бы не знать, как там у них дела. Вообще не ставить вопрос таким образом. Какие дела могут быть у постоянных клиентов криво, тяп-ляп нарисованного уличного кафе? Которые к тому же поссорились больше года назад. И ничего не могут с этим поделать, хоть плачь.

То-то и оно.

Был совершенно потрясен. Даже не подозревал, что принимает эту дурацкую историю настолько близко к сердцу. Одно дело, если бы время от времени вспоминал о выломанной доске, сердился или огорчался, а потом снова забывал. Но так упорно вытеснять из своей жизни все напоминания о раскрашенном заборе, словно он был настоящей большой личной бедой, — это уже ни в какие ворота.

«Значит, и есть — беда. Причем не чья-нибудь, а моя, — сказал себе Тони. — И с этим надо что-то делать».

Для начала просто отправился посмотреть, на месте ли оба кафе — настоящее и нарисованное. Вполне могло выясниться, что беспокоиться уже давным-давно не о чем.

Однако обе забегаловки благополучно пережили очередную зиму. Даже доски забора были на месте — все, кроме одной, пропавшей еще в прошлом году. Той, на которой были нарисованы ножка стула, кусок столешницы, пестрый лоскут зонта, ветка цветущего дерева, крошечный участок безоблачного неба да края двух рукавов, красного и зеленого.

Всего ничего.

Сказал себе: «Одно из двух: или забей, или возьми да исправь».

И сам поразился такому простому решению.

Прикинул на глаз высоту недостающей доски — метра два с половиной, не больше. Толщина — сантиметра полтора. Форма совершенно дурацкая, середина заметно уже, чем края. Понятно, что можно подогнать по размеру на месте, но времени на это будет очень мало. На всю работу — максимум полтора часа. С предрассветных сумерек до первых дворников. Потому что ну его к черту — объяснять посторонним людям, что ты тут делаешь. Особенно когда и себе-то не можешь внятно объяснить.

Подготовка заняла больше времени, чем рассчитывал.

Во-первых, чертова доска. Тони почему-то был уверен, что более-менее подходящая немедленно найдется на ближайшей помойке. Но тут его ждал неприятный сюрприз: досок на свалках не было. Не только подходящих, а вообще никаких. То ли их мгновенно растаскивали, то ли вовсе никогда не выбрасывали, а пускали на растопку печей и каминов, которых в Старом городе видимо-невидимо, чуть ли не в каждой квартире есть.

После недели бесплодных поисков понял, что доску придется покупать в строительном магазине. А потом переть на собственном горбу с какой-нибудь окраины. Потому что машины нет и в ближайшее время не предвидится, а заказывать грузовик для доставки одной-единственной доски — не только разорительный, но и чересчур эксцентричный поступок, без долгих объяснений не обойдется. А их хотелось избежать любой ценой. Лучше уж пешком через весь город, действительно.

Смирился: ладно, надо так надо. Разузнал адреса подходящих магазинов, выбрал по карте ближайший, оделся и отправился туда — чего тянуть. И выходя, обнаружил в собственном подъезде пусть не идеальную, но вполне подходящую по длине и толщине доску. Вчера ночью, когда вернулся домой, ее совершенно точно не было, а теперь есть, и если это не чудо, то, скажите на милость, что тогда оно.

Отнес находку в мастерскую, прислонил к стене, сам уселся рядом, гладил ее шершавую поверхность, как плечи возлюбленной, чуть не прослезился от благодарности за то, что так своевременно нашлась.

Но все-таки сдержался.

В кафе на улице Стуокос-Гуцевичяус ходил еще несколько раз. Брал с собой образцы заранее смешанных красок. Тайком, улучив момент, сверялся с оригиналом. Возвращался домой, вносил необходимые исправления, снова шел сверять. Хотел добиться максимальной точности. Потому что если уж занимаешься полной херней, будь добр, делай ее безупречно. Безупречность способна наполнить смыслом любую дурацкую затею, она сама по себе — смысл. Необходимый и достаточный.

Операцию по восстановлению забора назначил на раннее утро воскресенья, когда все живое отсыпается перед началом новой рабочей недели. И значит, времени будет немного больше, чем в любой другой день. Это важно, потому что не успеть — нельзя. Не довести работу до конца — гораздо хуже, чем вовсе ничего не делать. А избежать выступления перед любопытными прохожими и тем более хозяевами кафе хотелось во что бы то ни стало. С каждым днем все сильнее.

Тони сам толком не понимал, почему для него так важно сохранить ремонт забора в тайне. Никогда прежде не заботился о том, чтобы окружающие не сочли его психом. В конце концов, художникам просто положено иметь хоть какую-то придурь. Чтобы остальным гражданам было не так обидно — ну, например.

И тут вдруг такие предосторожности.

Пока шел через весь Ужупис с доской на плече и полным рюкзаком инструментов, а потом пересекал ярко освещенную фонарями Кафедральную площадь, волновался до головокружения, до дрожи в ногах и гула в ушах, до звонких золотых искр в затылке. Пока, стараясь действовать как можно тише, подгонял и прилаживал доску, задыхался, ощущая вкус бьющегося где-то в горле сердца. Но когда наконец стало светло настолько, чтобы взяться за кисть, внезапно успокоился. Подумал: «От меня уже почти ничего не зависит, а значит, все наконец-то идет как надо. И я с этим всем „как надо“ иду, неведомо куда и зачем, но определенно в ногу».